Владимир Билль-Белоцерковский

Пять долларов

Я уволен. Кризис добрался и до меня, Я моем кошельке четырнадцать долларов. Из них пять необходимо выделить для уплаты частной бирже труда, если она найдет мне работу. Стоять целыми днями у ворот предприятий в толпе безработных – дело почти безнадежное. Помимо частной биржи, шли, как ее называют безработные, «акулы», найти работу немыслимо.

Но и на биржу мало надежды. Она тоже полна безработными. И если квалифицированные рабочие вынуждены браться за любую работу, то что могу ожидать я, чернорабочий? За вычетом пяти долларов мне остается на жизнь девять долларов. А если безработица протянется долгие месяцы? Можно продать кой-какие вещи и воскресный костюм, тогда, пожалуй, при очень жесткой экономии можно будет продержаться несколько месяцев. Может быть, за это время толпы безработных разбредутся по другим городам и штатам в надежде найти там работу или просто превратятся в бродяг. Но я не уйду отсюда, потому что кризис охватил всю страну, а здесь, в Калифорнии, мягкий климат. Это много значит для безработных. Сейчас октябрь, а солнце греет словно весной. В крайнем случае можно будет ночевать и на открытом воздухе. Я решительно вынимаю из кошелька пять серебряных долларов и кладу их в особое отделение. Это мой бронированный фонд – плата «акуле», последняя надежда…

Тяжелый вздох вырывается из моей груди, и тревожно сжимается сердце, как перед сложной и тяжелой операцией. Выдержу ли?

Первый месяц… Из комнаты в пятьдесят центов я сразу перехожу в ночлежку за десять центов. Труднее экономить на еде. С обеда в пятьдесят центов я пока перехожу на обед в двадцать пять центов и ем только раз в день, Это уже дает себя знать, я теряю в весе, меня постоянно «точит червяк». Однако и с этим можно мириться, только бы оставалась надежда получить работу. Но унылые лица безработных, слоняющихся по бирже, взоры, отупевшие от тяжелого ожидания, глухие вздохи, похожие на стоны, только усиливают мою тревогу. Я вижу в толпе изможденных женщин и стариков. Мне делается стыдно за свою молодость, за свое здоровье. И когда, из-за перегородки раздается голос: «Работа!» – и толпа стремглав бросается к конторке, я, смущенно улыбаясь, в нерешительности остаюсь на месте.

Давка, крики, проклятия, визг женщин. Натренированный глаз «акулы» безошибочно определяет по внешним признакам состояние кошелька безработного. «Акула» не верит в долг и не занимается благотворительностью, хозяин биржи, краснощекий франт, шныряя хищным взглядом, спокойно и быстро выбирает из толпы подходящее лицо и жестом приглашает за перегородку. Стоны и вздохи безработных для него так же мало ощутимы, как для старого хирурга стоны оперируемых. Злобно ворча, волна безработных откатывается.

Надо беречь свои пять долларов до последней возможности…

Второй месяц… За шесть долларов я продал свой пятнадцатидолларовый костюм. Ем раз в день в пятнадцатицентовой столовке.

Я осунулся, побледнел. Я не в силах проходить мимо витрин ресторана. Но я должен экономить каждый цент, чтобы прожить на свои средства еще три, четыре месяца. Не может быть, чтобы за это время толпы безработных не уменьшились. Еще туже стягиваю ремень на животе.

– Плохо дело, – говорит столяр, тощий пожилой человек с желтым лицом и добрейшими глазами. – Плохо… Я как будто болен. В диспансере мне дали капли, а толку никакого.

Я смотрю на его осунувшееся лицо и думаю: «Не капли тебе нужны, а хлеб…»

Третий месяц… Ем раз в день в десятицентовой столовке. Ночую в пятицентовой ночлежке «сидя». Дни провожу на бирже. Поту сторону перегородки – на румяном лице «акулы» жизнь, страсть хищника; по эту сторону – отчаяние, голодный блеск в глазах. Я уже не смущаюсь и на зов: «Работа» продираюсь к перегородке и кричу подобно другим, чтобы обратить на себя внимание. Но что толку?

– Когда будет революция, – тихо после длительного кашля говорит мой друг столяр, – первым делом надо будет миллионеров сделать безработными.

Я с ним охотно соглашаюсь, но стоящий рядом с нами маляр говорит со злобой:

– Ты к этому времени еще сто раз околеешь. У меня другой план!

– Какой? – интересуется столяр.

– Получу работу – по центам буду копить деньги, чтобы открыть москательную лавчонку. Надоело мучиться в шкуре рабочего.

– А голосовать будешь за кого во время выборов?

– Разумеется, за хозяев, раз я сам буду хозяином…

– Ты к этому времени еще сто раз околеешь, – говорю я.

Выругавшись, маляр отходит…

Судя по ремню, я здорово худею. Безработные целыми днями толкутся на бирже. Они мало разговаривают. Им не до бесед, а если и говорят, то только о работе и еде: кто когда и что ел…

А в центре города шум, гам, движение, театры, магазины, кафе, рестораны, джаз…

– Какая разница между этими улицами и необитаемым островом? – говорит столяр. – И здесь, и на острове одинаково можно околеть с голоду.

– Здесь хуже, – угрюмо замечаю я. – На острове нет ресторанов.

– Ты прав, – уныло кивает головой столяр.

Выходим с биржи. Мимо нас на роскошной машине медленно проезжает пожилая некрасивая дама в богатом манто, с бриллиантовым ожерельем на шее, морщинистой, как у старой собаки. По нашим подсчетам этого ожерелья хватило бы на сто тысяч десятицентовых обедов. Подумать только! Сто тысяч обедов!

– Стерва! Стерва! – злобно ворчу я.

– Подло устроен мир, подло! – шепчет столяр.

Четвертый месяц… Я уже перешел на свой собственный стол. Покупаю мясо «для кошек» (шесть центов фунт). Этим вонючим мясом питается беднота и безработные. В жестянке варю бульон. Мне бы хватило его на два – три дня, но я делюсь со столяром. Я познакомился с ним на бирже, но мне кажется, что я его давно знаю. Если бы я нашел работу, честное слово, взял бы его на свое иждивение. Бедняга болен, и у него ни цента за душой. Во время приступа кашля у него вытащили из кармана кошелек вместе с «бронированным фондом». Ночуем мы с ним в его полотняной палатке, на пустыре, но в палатке больше дыр, чем полотна. Ночи сыроватые, и мы зябнем. Мы сдираем полотнище и укрываемся им. Мне теплее, но столяр продолжает зябнуть. Он набивает себе под пиджак старые газеты, но дрожь его не уменьшается. Только на солнце ему делается лучше. Кашель особенно по ночам изводит его. Днем в парке на солнышке мы с ним «досыпаем». На языке безработных это называется «ночлежка днем». Но дремать в парке не разрешается, и мы прибегаем к хитрости: усевшись рядом, плечом к плечу, дремлем поочередно: один дремлет, другой дежурит. При появлении полисмена «дежурный» будит спящего. Уткнувшись в старую газету, мы делаем вид, будто читаем, и с замиранием сердца ждем, пока пройдет полисмен. На фоне пышной зелени калифорнийского парка наш вид может показаться ему подозрительным. К нашему брату полисмены относятся, как к назойливой бездомной собаке.

Столяру доставляет большое удовольствие сидеть на солнце. Но в конце концов это тоже утомляет его.

– Полежать бы! – виновато и жалобно шепчет он. Я нахожу ему глухое и укромное место между забором и кустами, на зеленой бархатной травке.

– Хорошо, – блаженно закрывая глаза, говорит он. – Хорошо… Я никуда не пойду. Какой толк? А ты иди, друг, не возись со мной.

Да и мне, собственно, итти некуда. Апатия и слабость в ногах тянут к земле, но какая-то другая, скрытая сила настойчиво и властно гонит меня из парка… Выхожу из парка и останавливаюсь, как вкопанный, у первой витрины ресторана. Ростбиф! Бифштексы! Салаты! Вина! Фрукты! Стою, как загипнотизированный. Сколько раз я давал себе слово не останавливаться! Как назло, так много витрин… А в кармане у меня пять долларов. С каждым днем они беспокоят меня все более и более. Они жгут мой карман. Эта сумма кажется мне целым состоянием. Пять долларов – пятьдесят десятицентовых обедов!