— Знаешь что… у меня просто… просто период адаптации, то бишь приспособления к новой одежде. Я болезненно переношу всякие бытовые изменения, вот и все… Так что прости… Может быть, это признак и плохого воспитания — неумение скрывать, что тебе плохо…

В больших серых глазах княжны появилось участливое выражение, полные губы сложились сердечком.

— Бедный Витенька, прости, я не знала… Ну зачем ты обрядился в этот балахон.

— Ты знаешь, Анюта, если я похожу в своих джинсах и майке еще месяц, то буду выглядеть как оборванец. А я все-таки не потерял надежды вернуться в свое время, и появиться в двадцатом веке мне хотелось бы в человекообразном виде… И тебе советую, пока юбка и блузка не потерлись, прибрать их до лучших времен. Кстати сказать, тебе здорово пойдут платья и поневы здешних девиц, да и кокошник с жемчугом украсит твои чудные светло-русые волосы. Будешь смотреться стопроцентной славянкой.

Анна сначала презрительно наморщила носик, а потом, искоса взглянув на Виктора, с кокетством сказала:

— Да ведь тебе должны нравиться девушки в стиле рюс, ты же фольклорист.

— Нет, в самом деле! — Ильин не принял шутливый тон. — Тебе даже не придется приноравливаться к более тяжелой одежде, как мне…

— То есть?..

— Ты понимаешь, я только теперь понял, насколько сильно переменились условия существования человека в нашу эпоху по сравнению со всеми предшествующими… Вернее, первое ощущение в этом плане у меня возникло после того, как Василий дал мне померить свой камзол. После моей майки, весящей сто граммов, его обшитое позументами сооружение просто веригами мне показалось. А туфли! Я словно бы колодки на ноги надел. Тяжелые, скрипучие. Поверь, вот эти лапти, что на мне сейчас, в десять раз удобнее. До кроссовок им, конечно, далеко, но, по крайней мере, ноги не натрут. Я не представляю, как Вася на этих красных каблуках по лесу тогда бежал, это же все равно что на кабаньих копытах танцевать…

— И из этого опыта ношения чужой одежды ты сделал вывод о характере всей эпохи? — со скептическим смешком сказала Анна.

— Да, представь себе. Еще мои родители жили в одну эру с вами, а мы граждане иного века. Не по календарю, а по сути. Мы дети синтетического, одноразового времени.

— Как это одноразового?..

— Ну как тебе объяснить… У вас все делалось на целую жизнь человека… Вот мать моя, выросшая в ту эпоху — она по двадцать раз полиэтиленовые пакеты моет, а мы использовали — и в мусор. Наше время таково, что никто почти ботинок в починку не носит. Мода каждый сезон меняется, и в общем новые вещи на свалку выбрасываются…

Перед глазами его возникла картинка из раннего детства — год, может быть, пятьдесят первый. Отец возвращается с работы, заходит в их единственную комнату, единственным украшением которой служат два венских стула. Садится на некрашеный табурет, ставит на колени огромный портфель, на изготовление которого, наверное, пришлось содрать кожу с годовалого теленка, щелкает большими медными замками и достает кипу бумаг. Зычно кричит: «Зина, полюбуйся на первенца!» С кухни влетает мать, одетая в креп-жоржетовое платье с высоко поднятыми плечами. «Автореферат!» — значительно говорит отец. Мать чмокает его в щеку вишневыми от помады губами и берет у него рукопись. Отстранив ее на расстояние вытянутых рук, торжественным тоном читает: «О повышении революционной бдительности советских людей. Автореферат на соискание ученой степени кандидата философских наук. Автор Ильин Эм. Эн.». Пока она произносит этот текст, похожий на заклинание, отец снимает с головы тюбетейку, вытирает лысину большим красным платком. Потом кладет портфель на пол возле стены и поднимается во весь свой богатырский рост. Они долго стоят обнявшись с матерью, и Виктор с обожанием взирает на родителей. Как нравится ему каждая деталь отцовского туалета — всегда до блеска начищенные яловые сапоги, широкие синие галифе, длинный френч, застегнутый на все пуговицы. Отец преподает Краткий курс истории ВКП(б) в педагогическом училище, а также читает лекции в обществе по распространению политических и научных знаний. Когда к матери приходят соседки, она хвастает им, что благодаря отцу было разоблачено много шпионов, диверсантов и ротозеев. Виктор внимательно слушает ее рассказы, а потом сам хвастает мальчишкам: отец учит на лекциях соблюдать государственную и военную тайну, не трепать языком на курортах и в трамваях, не бросать в мусорные корзины копирку от пишущих машинок. Отсвет славы Ильина-старшего падает и на Виктора — мальчишки безоговорочно принимают его указания по изобличению вражеских агентов. Увидев на помойке какого-то типа, который рылся в железных бачках, сразу поняли, в чем дело, и, налетев толпой, повалили подозрительного оборванца. Пока один из ребят бегал звонить в милицию, другие, вцепившись в шпиона, не давали ему подняться с земли…

— Черт знает куда заводят воспоминания, — невесело усмехнулся Ильин. Начал про философию одежды, а забрался в общественную психологию.

— Это все безумно интересно! — воскликнула княжна, с обожанием глядя на Виктора. — Так что же стало с этим шпионом? Его повесили?

Ильин помрачнел и нехотя ответил:

— Нет, конечно. В то время уже не вешали… Дураки мы были… Давай лучше про одежду говорить… Я о галифе и сапогах начал — их по десять-пятнадцать лет носили. Помню разговоры в доме о китайских костюмах с двумя брюками в комплекте. Пиджак еще новый, а штаны протерлись — вот тогда вторые извлекаются. Это же апофеоз бережливости! А пальто какие шили — на каждый карман шло материала, сколько сейчас на пиджак. Но и носились они от одной мировой войны до другой…

— У нас в Никольском Погосте тоже один пальтоносец был, — с улыбкой заговорила Анна. — Еще до моего появления на свет дедушка из Парижа небывалое одеяние привез — то ли кафтан, то ли плащ песочного цвета, и название чудное, кое-как выговоришь: пальто. Так одна наша соседка, старушка из мелкопоместных рассказывала. Можно представить, что мужики про это приобретение говорили. Соседи-помещики нарочно приезжали, чтобы на диковинку посмотреть. Несколько лет уездные франты дедушке подражали, пока пальто среди дворян в широкий обиход не вошло… Когда же парижское диво основательно износилось, дед подарил его писарю из станового правления, первому щеголю среди окрестных поселян. Тот за такое благодеяние по гроб жизни благодарен был — шутка сказать, не каждый из господ подобную вещь имел. Во всякую стужу, в любой зной этот малый с пальто не расставался. До дыр его вытер…

— А ведь мне старик пастух говорил, что в Никольском Погосте — половина жителей Пальтовы, — вдруг вспомнил Ильин. — Не от этого ли многострадального одеяния и фамилия пошла?

— Косвенным образом, — кивнула Анна. — Того писаря так и прозвали: Пальто. А считался он большим сердцеедом — как у одинокой солдатки или у вдовы ребенок родится, всем ясно становится: без Пальто не обошлось. И детей таких звали — а, кучерявенький, значит, Пальтов. Когда же эти потомки писаря подрастать стали, им и фамилии по уличному прозванию записали.

— Однако! — покрутил головой Виктор. — Могуч мужик! Полдеревни от него пошли… Слушай, а как сыновей его звали? Не было среди них Феофилакта… или что-то в этом роде?

— Флегонт, может быть?

— Точно — Флегонт! Я ведь на его могиле, вернее, на его надгробии сидел. Там еще «почетный гражданин» значилось.

— Смотри-ка, в люди выбился, — удивилась княжна. — Он незадолго перед тем, как я… исчезла… в соседний уездный город перебрался, торговлю хотел открыть…

На мгновение Ильин с поразительной ясностью снова увидел залитое солнцем кладбище, буйно разросшиеся кусты боярышника, порыжелый плащ пастуха, услышал его надтреснутый голос…

Виктор с силой потер виски. Виновато произнес:

— Знаешь, Аня, я до сих пор иной раз не верю в происшедшее с нами. Абсурдом, чертовщиной все кажется. Как тогда, после метания молний…

Княжна с признательностью прикоснулась к его руке точеными пальцами.

— Если б не твои объяснения, я бы, чего доброго, от материализма отреклась, в бога и бесов, как Ивашка, поверила…