А вот Дружинин «недосказанность» Штольца увидел и расценил ее как авторский просчет. Критик «предупредил» романиста, что эта особенность образа может спровоцировать его превратное истолкование: «…эта странная ошибка неприятно действует на читателя, с детства своего привыкшего глядеть неласково на всякого афериста, которого деловые занятия покрыты мраком неизвестности» (Там же. С. 119).

377

Опасения Дружинина подтвердились: критики охотно «додумывали» Штольца. Образ его они дополняли новыми штрихами, опираясь на быстро менявшийся социальный и житейский опыт, и оценивали героя по той или иной социально-нравственной шкале.1

А. П. Милюков, в то время уже не «западник», а приверженец либерально-почвеннической идеологии, в своей статье несколько раз отмечает, что речь идет о художественном образе: это «любимый тип Гончарова» (как и деятельный Адуев-дядя»), это еще одна попытка в русской литературе создать «положительный тип», Штольц – «близкая родня Калиновичу». Но как только критик попытался дать развернутую характеристику героя, волна публицистического пафоса подхватила его, и он, забыв о тексте, принялся обличать штольцевщину российской жизни: «В этой антипатичной натуре, под маскою образования и гуманности, стремления к реформам и прогрессу, скрывается все, что так противно нашему русскому характеру и взгляду на жизнь. В этих-то Штольцах и таились основы гнета, который так тяжело налег на наше общество. Из этих-то господ выходят те черствые дельцы, которые, добиваясь выгодной карьеры, давят все, что ни попадется на пути, предводители марширующей и пишущей фаланги, готовые ранжировать людей, как вещи на своем письменном столе, – сухие бюрократы, преследователи мелких взяточников и угодники крупных, враги всего, не подходящего к немецкой чинности, готовые придавить все живое во имя своей дисциплины. Из этих полурусских Штольцев вырождаются все учредители мнимо благодетельных

378

предприятий, эксплуатирующие работника на фабрике, акционера в компании, при громких возгласах о движении и прогрессе, все великодушные эмансипаторы крестьян без земли, с жаром проповедующие об освобождении личности из-под влияния ненавистной и дикой русской общины. ‹…› Сегодня они кричат против взяточников и гонят злоупотребления оттого, что это не только безопасно для них, но может быть даже и полезно; а подуй другой ветер – и завтра они будут гонителями образования и гасителями мысли и очень умно будут говорить о необходимости подчиниться обстоятельствам. Никогда эти Штольцы не выйдут вперед, если общество потребует какой-нибудь существенной жертвы; какого-нибудь действительно гуманного подвига, разве при этом явится возможность ожидать впереди за жертву воздаяния сторицею» (Там же. С. 138-139).

По Н. Д. Ахшарумову, Штольц – «филистер с головы до конца ногтей» (Там же. С. 155). Ссылка на материнское влияние критика не убеждает: вариации Герца, мечты и песни не могли противостоять филистерству, которое жило в Верхлёве точь-в-точь, как в Германии, славящейся «количеством музыкальных вариаций всевозможного рода, мечтаний, песен, исторических памятников и воспоминаний» (Там же. С. 153). В Штольце нет противоречий, это «модель», а не живой человек: «В живом человеке принцип должен господствовать – это правда, но надо, чтоб было над чем. Принцип, как всякая сила, нуждается в противодействии, для того чтобы выразить себя с живой и действительной стороны. Без этого противодействия всякая сила остается только in posse, как простая возможность, как мысленное отвлечение, и такое-то отвлечение мы находим в Штольце. В нем, кроме принципа и кроме задачи, нет ничего; он не сотворен, а придуман; он родился не от живого отца и матери, а от их идеального антитеза, возникшего как упрек против несчастного Обломова. Это чистый контраст Обломова во всех отношениях. Что делает Штольц в романе? Он возражает Обломову то словом, то делом, стыдит, упрекает его – более ничего; это единственная его цель, единственное назначение; каждый шаг, каждое слово его направлены в эту сторону. Он даже и женится как будто бы с целью дать хорошенько почувствовать Илье Ильичу, чего именно ему недоставало, чтобы заслужить

379

любовь Ольги и быть ее достойным мужем» (Там же. С. 154).

Явно упрощая образ Штольца, Ахшарумов пишет, что он влюбился, как это у него заранее было положено, «не прежде, как нажив себе большой капитал» (Там же. С. 154). Критики словно не замечали тех страниц романа, на которых говорится, что главным для человека Штольц считал необходимость довоспитаться до истинной любви, что «любовь с силою архимедова рычага движет миром» (наст. изд., т. 4, с. 448). Этот ракурс в изображении героя критики выделяли редко. А если выделяли, то говорили о философии и практике чувств Штольца в лучшем случае с легкой иронией. «До уменья же Штольца управлять, как искусный ездок конем, всеми движениями своего сердца, очень немногие поднялись в наше время», – написал в своей рецензии А. П. Пятковский.1

Ахшарумов первым, задолго до В. Ф. Переверзева,2 отметил «сродство» двух резко противопоставленных героев, Обломова и Штольца, «тесную внутреннюю связь двух крайних полюсов антитеза» (Там же. С. 161). Штольц для Ильи Ильича – «его Мефистофель, его двойник, его парадоксальное и неумолимое противоречие», ибо герои совпадают как два «дилетанта», «дилетант покоя и дилетант труда». Да, «жизнь» и «труд» для Штольца синонимичны (Там же. С. 151). Но все зависит от смысла и содержания труда. Если речь идет о труде, который «клонится только к личному удовольствию», то между двумя типами существования нет принципиальной разницы. В таком истолковании («анти-Обломов», «чистое отрицание») герой превращается в чистую функцию.

Ахшарумов иронически комментирует предсказание автора романа о том, что много Штольцев явится под русскими именами («нашествие гг. Штольцев и К°»), не замечая, что это предсказание говорит как раз об обыкновенности такой личности (Там же. С. 165).

И Де-Пуле увидел в Штольце явление глубоко чуждое русской жизни. «Автор „Обломова”, – писал он, – снизошел в преисподнюю земли и там между разбитыми и опрокинутыми бочками и наваленными в кучу ретортами

380

нашел все, что ему было нужно, но не нашел только новой жизни…». Опасность штольцевщины, по мнению критика, столь велика, что он считает нужным обратиться к «молодому поколению» с таким призывом и предупреждением: «Развивайтесь, не насилуя своей природы: при желании пробудиться от сна и обломовщины, не будьте ни Штольцами, ни Калиновичами. Англичанами вы все-таки не сделаетесь, а только воплотите в себе сухой и отталкивающий идеал, созданный, правда, нашею жизнью, но из началбедных, носящих в себе зародыш смерти».1

Как об опасности для национальной жизни писал о явлении Штольцев Н. И. Соловьев: «Штольц – лицо не вымышленное, а действительное: таких людей, которые, благодаря чисто немецкому воспитанию, наживают в несколько лет сотни тысяч, очень немало в России. Обломовы потому-то и не перестают быть ленивцами, что кланяются таким особам и позволяют им водить себя за нос, а те-то их умасливают да ублаготворяют: лежите, дескать, мы все за вас сделаем – и сапоги вам сошьем, и лекарства приготовим, и об умственном продовольствии вашем по-заботимся. Не торопитесь только, лежите. Вот где источник-то отсталости и узкого консерватизма, тормозящий нашу деятельность» (Там же. С. 169-170).

О. Ф. Миллер понимал отношение Гончарова к своему герою не как «сочувствие», а как идеализацию. «Гончаров, – писал он, – действительно видит образцовую личность в Штольце, в этом нет никакого сомнения». Но вместо «идеального делового человека» получился такой же «приобретатель», как гоголевские «помещик Костанжогло и откупщик Муразов».2

А. Кузин, явно отрицательно относящийся к Штольцу, так оспаривал точку зрения на него автора: «Штольц – живой человек; Штольцев у нас, особенно за последнее время, развелось видимо-невидимо; но только они – вовсе не „соль земли”, какими хотел представить этот тип г-н Гончаров. Он дал нам живой тип, только погрешил в нравственной оценке его…».3