С тех пор, как умер ты, ничто не изменилось.

Ничто и не должно было – наверно.

Всё хорошо по-прежнему, уныло.

Так лист пустой лежит безверно, –

без упования на мысль и краску…

Всему завязка – доллар, как и было.

И, как и было, меньше значит кто ты есть,

чем с кем была, – жила, водилась.

И, как и прежде, небольшая честь,

на мир смотря издалека, твердить о том,

что это – дом терпимости.

Но всё же – дом…

Ничто не изменилось. И боюсь,

ничто и не изменится отныне.

Для этого необходим союз

отваги с волей. А точнее, – крестовина.

Ещё – готовность в крест раскинуть руки.

Ничто не изменить без муки.

Но мы расстаться не умеем даже

с ушедшим миражом. Начаться снова.

Спряженье страхов и отрад дешёвых –

вот что такое человек. Ажиотажа

он никогда не стоил. Не ошибка

природы. Не трагедия. Не шибко

что-нибудь вообще. Вот, скажем, дверь.

Он вознамерился её открыть, –

но как бы брезгует. Или не верит,

что хочет… Проявляя прыть

в пустом смотреньи в сторону пустой

стены, где эта дверь. И в позе той

одной он постоянствует. Но тень

на той стене его бледнеет что ни день

и постепенно сходит в грязное пятно,

которому движенье не дано.

Ничто не изменилось.

Может, – я немного.

Боюсь – не к лучшему.

Когда-то я слезилась

при виде чайки на закате. Одинокой.

Теперь уж нет. Теперь уже слеза –

такая трудность… Как побить туза.

Ещё, боюсь, по ходу этих дней

неумолимей стала я. Трудней.

Как тот отставленный любовник,

что не побил привычку, – верную жену.

Любовь беснуется иль топчется виновно, –

не склонна жизнь пускать её в свою страну.

Теснит со всех сторон. Бесшумно

колотит доводом благоразумным –

и приучает нас считать привычку

самой любовью: как кавычку и кавычку,

не различаем свой и посторонний дом,

когда подолгу в доме том живём.

Добропорядочности вымученной цвет

на наших лицах проступает. Стёрты

следы страстей. Что ни лицо, – портрет

усовестившегося чёрта.

Не доброту года несут ему, – морщин

тугую сеть, в которой вязнут нимфы,

заладившие: «Чистоты причина –

усталость плоти, помутненье лимфы.»

И вот тогда Своим мы нарекаем Домом

плавучий остров, Несвоейземлёй рекомый.

Тогда – кого любили, изживаем

во имя тех, с кем время убиваем.

А вместе с ним – себя. Мы умиранию

с корнями – учимся во имя выживания.

И начинаем из последних сил цепляться

за жизни полу-затонувшей остров-круг.

Полу-чужой, полу-знакомый… Нам сдаваться

пора. Исторгнуть исступлённый вой.

И вздрогнуть в тошном страхе, если вдруг

мы это назовём Судьбой.

Пер. Нодар Джин