Вот же она.

Этих дней благодать.

Тебя, покорившуюся порядку,

пришла, наконец, пора награждать.

А если порой тебе чуточку гадко,

и даже не чуточку, – как в лихорадке,

трясёт, то вспомни слово "плевать"!

Плевать – если совесть, как сонный угорь,

молчит, забившись в далёкий угол.

Когда шевельнётся, – топи в текиле.

Сопли же разведи в чернилах.

Шесть пополудни. Приходишь с работы.

Смердящей, как тухлый кусок антрекота.

А небоскрёбы анфас или впол-оборота

смотрятся армией аистов, жадных уродов,

выклевавших уже и твоё лицо

вместе с пространством, которое налицо.

Безликая, утром по коридоров

промытым кишкам ты идёшь до упора, –

рабочей каморы, в которой – заборы.

За каждым забором сидят крохоборы

и вводят в ячейки числители-дроби

в дезинфицированном ознобе

от той лихорадки, всеобщей мечты,

где знаменатель – успех, не ты.

Вернёмся к шести. Из времени хода

нет. Окно. Дома. Переходы.

Неровные рифмы стучатся в виски,

как позже в накуренном баре – хлопки

джазовых ритмов. Напротив в пролёте

дом над собой насмехается вроде:

Что я – строенья того отраженье

или мираж при нормальной погоде?

Тираж бесконечен. Повтор. Возвращенье.

Сплошное клонирование в природе.

Реальность сдаётся. Я тоже в смятеньи,

себя примечая в любом пешеходе.

Сурдинка вцепилась в трубу… Полуржавые звуки

к полуголой стремятся певице, раскинувшей руки

и подпевающей музыке сиськами, – трюки,

от коих влажнеют глаза у подростков и брюки.

Влажнеет, увы, и певица, – поёт и слезится:

"От прежней меня осталась только частица…"

А ты отвечаешь ей строго, прищурив око:

"Побойся бога, тебя и не надо много!"

Рассвет приносит онеменье от стыда:

ты стала чудищем. Значенье

стыда и в том, что страшная беда

пришла, – души ожесточение.

Душа засохла, как невыброшенный сор.

И сжалась, как измученная птица.

И суд твой над душой твоею скор:

«Она для жизни больше не годится».

Но, угодив в силки существования,

в коловорот из фактов, аксиом,

она живёт уже без имени-названия,

как обобщение под проливным дождём…

О, если б удалось хоть на мгновение

сбежать от страхов ей и запаха гниения

всего и вся… Когда б умела

она вернуть глазам слезу… Когда бы смела

похерить сущее, поверить снова лжи,

хоть ложь сдаёт с годами рубежи,

робея перед правдою… теперешней.

Сталь. Сталь ещё. И снова сталь в оправе стали. Перечень

продолжен камнем серым. Серым камнем. Серым.

Ты избрала его не из любви, – из недоверия

уменью быть одной. Из недоверья слову.

Бесссилье, похоть, ненависть за словом новым, –

а он пусть не любить, молчать умеет, камень. Словом,

ты прибыла куда должна была прибыть. Теперь роптать

уже не время. Время ждать

ухода.

И не спрашивай – А что в пространстве том?

Уйди в шеренге с теми, кто не брезгуют крестом

каким бы ржавым он не был. Кто верить не устал

в живое целомудрие кружащего листа.

Кто помнят то, что Ева была и есть чиста.

Кто вновь дерзают сочинять такие небылицы,

что от слезы у них не просыхают лица.

Кто изъясняются короткими мазками,

и вздохами, но не словами, –

безжалостным источником печали:

до самой истерической детали

они нас описали – и предали.

Кто веруют, поскольку отмести

не могут то, что не пришло пройти.

Кто истину,

залог конца,

отдал за доброту лжеца.

За участь

тех, кто в чистом помышлении

обмануты.

Кому – благоволение:

прожить без следа и без своего лица.

Пер. Нодар Джин