Плоть – улитка.

И, пятясь,

спасает себя в себе,

как в раковине,

чтобы вырваться вновь из себя наружу.

Плоть – улыбка

сумасшедшего,

и, прячась от себя в себе,

распинает собою себя и душу.

Плоть – троянский конь для души голой,

откуда выскакивают всадники

с картонным словом наперевес

и скачут -наперерез,

как слово – из горла.

Всё – снова

ради слова,

словно

испытанного, как полёт.

Пока, змеей свернувшись, слово,

сойдясь на горле, не убьёт.

Ничто не движется.

Ничто

не жаждет кутерьмы.

Лишь рвётся пульс из-под пальто,

как узник из тюрьмы,

и конским цокотом копыт

стихает вдалеке,

и оседает, словно пыль

в зажатом кулаке.

Ты знаешь: этот пульс в ночи,

твой дом и мир вещей –

чужие, чуждые, ничьи,

ничье.

И ты – ничей.

А в комнате твоей темно (Вечер)

и пусто. Ты и тень.

Лишь запылённое окно

хранит минувший день.

Глаза, не знающие слёз,

уже к исходу дня

рассохлись, как кора берёз,

лишённая дождя.

И только губы, навсегда

устав от немоты,

чуть шевельнулись и тогда

сложились в слово «ты».

Приходит утро.

оконной. Прежние сомненья.

Свет возвращается на круги,

как вор – на место преступленья.

В нору упрятанное «я»

минует ложь и нечистоты –

погибшее для бытия,

оно пригодно для работы.

Жизнь возрождается в мозгу,

шумит, бесплодно душу гложет.

Она иною быть не может.

И я иною – не могу.

Пер. Ефим Бершин