(Так женщина, не видевшая зеркала с девичьих лет,

молчит, дорвавшись до него: не верит собственному зренью.)

Но это хорошо, поскольку счастье есть забвенье.

Точнее, памяти оно – непререкаемое тленье.

Ещё: блаженство – это верность, а не простое “непредать”.

Добро не есть “незло”; и если надо передать

в словах значенье “жить”, то мало слов “не умирать”.

Ещё: блаженство есть не просто чудное мгновение,

а устраненье вечных мук его непостижения.

Исчезновенье памяти. Её освобождение

от всех мгновений (чудных и нечудных). Превращение

в прохладное, прозрачное дыханье-дуновение…

Устала услаждать Тебя. Хореи эти, ямбы

фальшивы, ибо речь нелицемерна.

“Под музыку, – сказали мне, – поются дифирамбы,

а в рифму не бранятся!” Это верно.

Но не для музыки я так, – для нагнетания

внутри себя иного состояния…

"Поэзия… Разгул… Предел…"

Ты где? Вот, сядь на стул: Тебе

не будет музыки! Отныне “всё и вся” –

не “Ты”, а “я”.

Хоть ненадушен Ты и малодушен, –

поближе уши! И не только слушать, –

записывать теперь изволь

в тетрадь слова для тех, кого пугает

лишь свет дневной, кто обретает

через уход существованье там,

где лишь сплошные “нет” и цифры “ноль”,

а если “ноль” – цена, её не платят.

Я говорю о царстве огненных печатей.

Отсутствие. Ничто. Ничто опять.

Движенья избеги. Но медленно, в покое.

Что сделано – раз-сделано, пора понять.

Ещё: не слушай тех, кто называть

спешит примкнувшего к Ничто “изгоем”.

Ещё: беседу двух людей –

о чём бы ни была – терпеть трудней,

чем тысячеголосый гвалт. При ней,

беседе, не уйти от боли,

возникшей из-за прищемленья воли

меж “ты” и “я”: “два” есть надрез без шва

на теле “мы”. Подай скорей

скоросшиватель для гвоздей,

пригодных при распятии. Не смей

Твоих выбылтывать идей:

заткни их в задницы блядей.

Среди людей в любые дни

я значусь как число “13”.

Но ни к чему и мне они –

я бы смогла ни с кем не знаться.

Подай мне посему и сон,

а также кофе с молоком.

Несладкий, чтоб не разоряться.

Из снов подай мне только беспредметные.

Свет убивает знания запретные.

С рассветом вседоступным начинаются забеги

крысиные, где победивших не было вовеки.

Ещё: сильнейшему из криков раздаться не случилось.

Желаннейшее из желаний – то, что не осуществилось.

В морях беспечности и смеха лежат течения из слёз.

Во всём таится всё – и в этом лежит секрет метаморфоз.

Не уходи в глубины “я” – пусть, так сказать, глубины

пробулькаются сами пузырями из трясины.

Ещё: на всё, что “есть”, мне было наплевать.

Люблю я только то, что “будет” никогда опять.

Вообрази ещё такое:

мой голос всех лишит покоя,

поскольку острое, нагое,

стрелой вонзится слово в пуп.

И даже стрелки виновато

на всех смешались циферблатах.

В часовщики идти мне надо:

мои глаза – как пара луп.

Нет, мне не быть кудрявой Музой

с глазами вязкими медузы,

и никакие в мире узы

лишить меня моих скорлуп

не в состояньи. “Одиноко” –

точнейшее из слов; ни слога

в него не втиснешь – равнобоко

оно и равнооко. С губ

моих теперь слетают фразы

из прочих слов – и в пересказе

они гласят, что Ты мне люб.

Вообрази ещё бессвязный сон:

отрывок женской почему-то речи,

произнесённой на немецком языке,

отрывок лишь, как шпиль, и только он,

готической постройки вдалеке, –

слова, что сон есть потеснившаяся боль.

Что б это значило? Тем паче – на наречьи,

где смысл не вяжется с звучанием: “яволь”,

к примеру, значит “хорошо”, а не “уволь”.

Поскольку я немецкий знаю плохо, роль

в хозяйстве важную играет он моём:

чем меньше нам язык знаком,

тем проще не кривить душой на нём.

А по-немецки что ни слово – то в спину нож; автомобиль,

влетевший – тоже сзади – в твой на скорости 120 миль…

Бессвязный сон. Сухие губы. За ними – брешь и желтизна.

Над ними – дождь арийский. Грубый. И произносит “Да!” она.

Но по-немецки. Затопила это “Да!” вода.

Смутила глаз её прозрачность, размыла их небесный цвет,

тот самый, что сама разлила, окрасив им весь белый свет, –

и повторила отраженьем всего и вся (сказал Платон)

очей первоначальных краски размытой каждый полутон.

Теперь – о тёмном глазе. Тёмный

хранит и отвергает Слово.

Того хранит и отвергает, Кто именем не именован.

Хранит и отвергает мир, хранит и отвергает снова.

Он – “Нет” всегда тому, что “Да”.

“Нет” – вот его первооснова.

Ещё задача вот какая

Тебе: понять кто я такая.

Понять что это значит – “я”…

Сперва впиши в тетрадь меня,

а после вычеркни. Произнеси негромко

что вычеркнул. Негромко, ибо эхом

вернётся громкий звук. Помеха

всему, что есть, запомни, – повторение.

Оно есть грех, не знающий прощения.

Помимо существительных, любые части речи

не забывай вычеркивать при составленьи речи.

И меньше этих существительных имён!

Я знала одного поэта. Он

кретином сущим был – он заносил

в тетрадь любую существительную ахинею,

и, никогда не расставаясь с нею,

с тетрадью, раскрывал её при встрече и глаголил:

“Америка! Оплот! Свобода! Вечность! Воля!”

и прочее. Когда не стало сил,

я попросила пояснить. Он пояснил –

сказал: "Представь, такая вот поэзия!”

Недавно он преставился – и рада я донельзя.

Ещё я рада моему акценту,

как памяти о том, что

родина не здесь,

а время знает категорию “давно”;

в другом пространстве след исчез не весь,

а лиходейство не завершено;

превечный Рим по-прежнему стоит,

но купола над храмом нет, – разбит.

Ещё: никто не стоит нынче правды. Лги!

Никто не слышит крика “Сгинь!”

Идёт орда идиотов. Нет, – пришла.

Не просто идиоты, – шлак.

Взгляни – какие омерзительные лица!

От шлака прежнего их отличает лишь уменье длиться.

Не мудрствуй, говоришь, не поднимайся глубоко –

чем выше яма, тем труднее возвратиться…