— Есть самостоятельно, а не как ребенок — с ложечки? А если за этот месяц она…что-нибудь сделает с собой? Ты можешь гарантировать, что этого не случится?
— Ничего я не могу гарантировать. И ты не можешь. Но выбор не богат: либо ждем и по-прежнему не оставляем ее одну, либо …сдаем в стационар.
Саша затушил сигарету и уставился в окно: нерадостная перспектива.
Месяц постоянной тревоги, ожидания самого худшего… А как он радовался, когда сестра нашлась, верил, что все наладится…
Алена. Эта? Нет, та девушка, что целыми днями с отсутствующим видом сидела в комнате и внешне слабо напоминала его сестру — вездесущую Ворковскую, проказницу и непоседу. Эта была лишь ее подобием, бледным истаивающим силуэтом некогда сильного и неглупого человека.
Саша чувствовал, что теряет ее. Теряет то, что лишь мечтал приобрести, но так и не получил. Она даже не узнала его и до сих пор не понимала, что он ее брат, тот самый «Сашкин», который укрывал ее от родительского гнева, выслушивал сбивчивые детские небылицы. Он смотрел в ее пустые глаза и мечтал перестрелять всех, кто был замешан в этой истории: от ее жениха до себя самого. Вот только главные виновники оставались неизвестны. Где она провела 4 года, с кем и как? Воображение рисовало самые ужасные картины: от плена в Чечне до объятий какого-нибудь богатого извращенца. Многое говорило и за то, и за другое: красивая татуировка на плече из драгоценных камней и тонкие полосы шрамов на спине, ее исчезновение и полное отсутствие информации в течение долгих лет и внезапное появление в родном городе. Как это еще можно было связать меж собой?
Страх подгонял его к той черте, за которой живет отчаянье. А если он не сможет уследить за ней? А если в тот момент, когда он на работе, а Миша разговаривает по телефону, она просто вскроет себе вены? А если окажется, что ее не отпустили, а она смогла сбежать, и за ней придут вновь? А если она так и будет до конца своих дней смотреть в одну точку и молчать?
— Что же делать? — прошептал мужчина, спрашивая себя, но Саблин подумал, что его, и ответил:
— Ждать. А еще…нужно попытаться ее встряхнуть: устрой ей шопинг по магазинам, купи какую-нибудь тряпку. Или свози на Кипр. Перемена места, обстановки…
— Ты уверен, что перемена…
Миша вздохнул и пожал плечами: он ни в чем не был уверен, но искренне пытался помочь. В конце концов, и Алена, и Саша могли стать его родней. Да, в принципе, стали, и не важно, что Кати уже нет. Они вместе с Сашей пережили ее смерть, и мучительное возвращение Алены в жизнь должны так же пережить вместе.
— А ты спроси и посмотри на реакцию. Так и узнаешь, что и как.
Алена сидела на диване, поджав под себя ноги, и прижимала к груди томик неизвестного писателя, открытого на неизвестно какой странице. Она и названия книги не знала — этот томик был прикрытием от внешнего мира, оградой меж ней и тем, кто называл себя ее братом. Его голубые глаза и постоянное внимание к ней нервировали и раздражали.
Память не отпускала, манила и убаюкивала, притупляя горе. Там в ее глубинах она еще летела на Флэт, и Рэй объяснял ей особенности своей религии. Только теперь Алена не боялась ничего, не отталкивала Лоан, а с любовью вглядывалась в его лицо, нежилась в его объятьях, теряя печаль. Аромат имбиря и корицы теперь не казался навязчивым, взгляд — холодным, манеры — отвратительными, суждения — нравоучительными, забота — тиранической. Теперь ей нравилось все: от вертикальных зрачков до презрительной усмешки. Теперь она его любила и больше не противилась этому чувству, не скрывала его, не игнорировала.
"Поздно"? — говорил разум. "Почему?" — не понимала душа.
И в ответ было лишь скорбное молчание да картинки прошлого, всплывающие без приглашения то ли укором, то ли спасательным кругом.
Странно, двадцать лет жизни оставили размытые образы, единичные кадры, а четыре года целую хронику: четкие, ясные воспоминания о каждом дне и каждом чувстве. Ветер, касающийся кожи на рассвете, шелест шагов на террасу, запах горячего фэй, яркая синева мха под ногами, гладкая теплая кожа мужа под пальцами, интонации голоса, ленивая лента времени, бредущая под сводами туглоса.
Алена пыталась нырнуть глубже, в те времена, когда не знала Флэта и его обитателей, зацепиться за те образы, чтоб встряхнуть унылую дрему, обуявшую ее суть навязчивой разъедающей тоской.
Запах сбежавшего на плиту молока, мишка с деревянной головой, глупые куклы и такие же глупые мечты, о которых и не вспомнишь.
Весна, набухающая почками сирени, блестящая галька на морском берегу и крик чаек, слившийся с криком мамы, ищущей ее. Полет стрекозы и. длинные стебли гладиолусов, которые она, ненавидя всей душой, тащит на первое сентября в страшащий ее мир букв и цифр.
Миг и последний звонок. Нелепые банты, завязанные впервые за много лет, слезы радости и страха расставания с привычным миром.
Еще миг и лысый полный человечек громко возвещает о начале новой эры в жизни первокурсников. Гордость от осознания, что ты уже взрослая. Студентка…
И все. Словно широкая борозда в пахоте отделила двадцать лет от четырех. Словно эти — главные, а те не важны. Чужой сюжет из потрепанного романа о становлении личности. Не ее.
То, что после — семейный альбом родных, близких, любимых душой и сердцем людей. Четкий список дел и событий, реестр ее достоинств и недостатков, неудач и побед. Вымпел самолюбивой девчонке за торжество глупых амбиций над разумом и нормальным человеческим счастьем.
А помнится, в 16 она казалась себе очень взрослой и умной. В 18 поняла, что была непроходимо глупа и вот, наконец, поумнела. И только сейчас, в 24, сидя, как та старуха у разбитого корыта, поняла, насколько была недалекой и в 16, и в 18, и в 20, да и вряд ли умна сейчас.
"Человек не должен меняться под гнетом обстоятельств", — говорила ее учительница русского языка. Может, и не должен, но, увы, меняется лишь так. Ни один еще не научился на чужом опыте, не почувствовал боль от чужой шишки. Каждый считает себя исключительным. Но жизнь — не правило правописания и исключений не делает. Вину, грехи и собственную глупость не закрасишь маркером, не выбелишь с листа, не сотрешь ластиком оправдания.
А может, ей уйти в монастырь?
Алена повернула голову к окну. Из форточки доносился запах уходящего лета, жар солнца, разрываемый порывами холодного ветра.
Она подошла, отодвинула шторы и распахнула окно, впуская в комнату звуки улицы и свежесть августовского дня. Взгляд окинул двор, наполненный детворой, копошащейся на детской площадке, бабушками на скамейках, взъерошенной стайкой подростков под грибком.
Уйти из этого мира? Так ее здесь нет. Все это на Земле, а она до сих пор на Флэте…
— Аленушка!! — голос брата ворвался в ее мир, разрушая преграды. В нем ясно различался целый сонм чувств от отчаянья до упрека. Запах знакомого одеколона смешался с запахом улицы, и крепкие руки обвили ее за талию, пытаясь оттащить от открытого окна. Она вцепилась в подоконник, не понимая, зачем ее беспокоят, скривилась, готовая и возмущенно закричать, и заплакать, и вдруг сникла. Мягкий и в тоже время жалкий, умоляющий шепот родного голоса проник в сознание, заставляя очнуться:
— Аленушка, милая, не надо. Прошу тебя, родная, пожалуйста. Я знаю, это трудно, очень трудно начинать жизнь сначала, но губить себя не надо, нельзя! Ты не одна, пойми…ты хочешь, чтоб я следом за тобой?… Я не смогу по-другому, твоей смерти мне уже не вынести…
Алена повернулась и с удивлением посмотрела в глаза мужчины: о чем он? Она не собирается выпрыгивать из окна.
Столько надрыва в голосе, словно он переживает за нее. Какое ему дело? Кто он такой?
И вдруг широко распахнула глаза:
— Сашкин!
По лицу мужчины пробежала судорога, в глазах появилась растерянность и надежда. А пальцы Алены уже трогали его щеку:
— Сашенька, — прошептала она, узнавая родные черты, и вдруг расплакалась, ткнувшись головой в его плечо, прижимаясь в поисках спасения. Ворковский крепко обнял ее и зажмурился. Теплая мужская ладонь гладила волосы, а губы шептали, как заклинание: