— Лет около пятидесяти? — я спросила наугад, так как на Ефиманова этот тип совсем не был похож. Не будет статский советник даже из-за сокрытия собственной личности носить несвежее исподнее. Не к лицу ему такое.

— Нет, вроде, помоложе будет. Около сорока.

— Лыс?

— Не сказала бы. Проплешина имеется, но это если только на ощупь. А волосы не то седые, не то пегие — в темноте не разобрать. Выпить любит. Всегда в номер с бутылкой вина приходит, хоть посетителям и не полагается с собой носить — в буфете покупать надо. От этого заведению польза, да и нам барыши. И знаешь еще чего? Я от него всегда с больной головой просыпалась. Вроде и мужик невидный, а без сил от него каждый раз валилась. К чему бы это?

Но я не оставляла надежды узнать о попечителе больше.

— Люба, приходил ли сюда, не к тебе, к какой—нибудь другой девушке, Григорий Сергеевич Ефиманов — старый, маленького роста, со шрамом на левом виске. Он был попечителем института.

— Этот, которого убили? Знаю я его. Ко мне не приходил. Он к мадам иногда приходил.

В дверь постучались, и тоненький голос горничной спросил:

— Любушка, ты там еще не закончила с молодым кавалером?

Разозлившись, что нам мешают, я громко крикнула:

— Не мешайте, в накладе не останетесь!

— Ну, хорошо, хорошо, — раздался голос за дверью. — Я ведь просто так, мадам узнать велели.

Дробные шаги постепенно стихли вдали, а я вытащила еще одну купюру и протянула ее Любе.

— Держи, — сказала я, — а то я тебя совсем утомил. Вроде как тот, о котором ты говорила.

Она проворно спрятала деньги в чулок и потянулась.

— А теперь не хочешь поваляться, миленький? — спросила она. — А то все спрашиваешь, да спрашиваешь. Ты, наверное, студент, они все такие любопытные. Хотя нет, не студент, потому что деньги у тебя есть. Да и не в мундир одет. Кто ты?

— Так, человек один, — ответила я. — А хочешь, Любаша, я тебе часы подарю? Красивые часы, луковичкой, на золотой цепочке.

— Давай! — загорелась она. — Мне часы нужны. Буду по ним кавалеров принимать, и время отсчитывать. Как засидятся — в шею. Очень полезная вещь.

Люба потянулась было за часами, но я остановила ее.

— Посиди вот так, посмотри какие они красивые, спокойно посиди, не отводи взгляд. Ты чувствуешь, как веки твои тяжелеют, руки теплеют, становятся горячими и ватными, и ты вся расслабленная, не можешь двинуть даже мизинцем.

Я качала часами на цепочке перед глазами моей визави, а она все глубже и глубже погружалась в гипнотическое состояние.

— Люба, ты слышишь меня?

— Да, — ответила она безжизненным голосом.

— Что делал с тобой человек с пегими волосами?

— Он поил меня сладким вином, а потом мне становилось горячо и весело. Я не замечала, что он сутул и некрасив — он был для меня самым лучшим на свете.

— Что было дальше?

— Он зажигал пахучие палочки, становился на колени напротив меня и молился на странном языке.

— Ты можешь вспомнить что—нибудь из того, что он говорил?

— Крусификсус мортуус эт сепультус десендит ад инферос тертия дье рессурексит эмортуис, — это была явная латынь, исковерканная необразованным произношением.

— Он не называл своего имени?

— Нет, не называл. Когда он заканчивал молиться, то ложился со мной в постель, долго не давал мне спать, и лишь под утро я засыпала.

— Все хорошо, а сейчас, Люба, на счет «три» ты проснешься, и ничего не будешь помнить из нашего разговора. Раз, два…

Я не успела сказать «три», дверь с треском распахнулась, в комнату влетела мадам со шрамом:

— Наконец-то я вспомнила твое лицо! Мерзавка! Институтка! — она схватила меня за волосы, и мужской парик остался в ее руках. — Тимофей! Хватай ее! У меня честное заведение, и я не позволю…

— Три! — закричала я. — Люба, проснись!

С этими словами девушка встрепенулась и начала протирать глаза.

— Что? Где? Ой, мадам, а мы тут с Евгением…

— Дура! — заорала на нее мадам Блох. — Не можешь отличить кто перед тобой? Ты разве в штаны ей не лазила? Она же женщина! Проверять нас пришла! Что ты ей наговорила?

В это время швейцар Тимофей крепко держал меня за запястья, а я вырывалась из последних сил.

Неожиданно в комнате появился Николай. Тимофей получил умывальным тазом по затылку. Штабс-капитан схватил меня за руку, и мы побежали сломя голову вниз по ступенькам, сшибая по пути слуг и зевак.

Вот такая история, дорогая Юля. Пишу тебе по свежим следам, так как нервы на пределе, и, если бы не Николай, мне бы не поздоровилось.

Пойду зализывать раны и раздумывать, что же означали слова, произнесенные человеком с пегими волосами.

Всего тебе самого наилучшего.

Твоя рисковая подруга Полина.

Штабс-капитан Николай Сомов — поручику Лейб-Гвардии Кирасирского Его Величества полка Алексею Соковнину, Москва.

Алеша, здравствуй, дружище!

Получил твое письмо, и нахожусь в полном недоумении. Ты упрекаешь меня в нерешительности и советуешь, как ты пишешь, «взять мадам Авилову в оборот, дабы неповадно ей было вертеть таким молодцом, как я». Да знаешь ли ты, что я безмерно счастлив, что она обратила на меня свое внимание! Я просто диву даюсь, за что мне такое счастье! Женщина богатая, свободная, образована отлично, почему бы ей и не найти себе пару по сердцу? Прожила она с мужем в любви и достатке и непроизвольно сравнивает претендентов на руку с покойным супругом. Вот я и держусь подле нее, чтобы всегда быть рядом, невзирая на тяготы службы.

Продолжу свой рассказ о том, что произошло с нами в борделе мадам Блох. После того, как пышногрудая фемина увела меня к себе, я форменным образом забылся. Полина дает мне лишь поцеловать ручку, и я не вижу ничего дурного, чтобы время от времени побаловаться в веселом доме.

Но на этот раз… Все произошло, как в дешевом водевиле. Сначала я пытался прислушиваться, что происходит за дощатой перегородкой, разделяющей нас с Полиной, но потом увлекся Кончитой, которая и завладела целиком и полностью моим вниманием.

Не помню, сколько прошло времени, но, когда я, уже одетый и готовый к выходу, собрался проститься с пылкой красавицей, послышались крики. Выскочив в коридор и с ходу врезав в скулу детине, околачивающемся возле соседнего нумера, я распахнул дверь и увидел, как мою обожаемою Полину держит за руки швейцар. А мадам со шрамом потрясает париком, как индеец скальпом.

Чтобы не вдаваться в ненужные подробности, скажу только, что я схватил Полину в охапку, и мы с ней ринулись вниз, прочь из этого вертепа. На улице удалось тут же свистнуть извозчику, и только уже при подъезде к дому г-на Рамзина ее перестала бить крупная дрожь.

— Я сама расскажу отцу об этом происшествии, — сказала Полина. — Вы только не вмешивайтесь, хорошо?

Лазарь Петрович сидел в гостиной и беседовал с Настей.

— Полина, — радостно воскликнула она, увидев нас. — Егорову отпустили! Лазарь Петрович добился.

— Слава Богу! — она перекрестилась. — Слава Богу!

Тут господин Рамзин только обратил внимание на ее наряд.

— Полина, в каком ты виде? — удивленно спросил он. — И вы, штабс-капитан, позволяете ей идти рядом с вами в мужском платье? Может, вы были на маскараде, хотя мне ничего не известно о том, что сегодняшним вечером в городе устраивали нечто подобное.

— Я переоденусь и скоро выйду к вам, господа. Настя, пойдем со мной.

Я остался наедине с г-ном адвокатом.

— Николай Львович, я, как отец, должен знать, в какую авантюру вас впутывает моя дочь. В конце концов, вы разумный человек, офицер, а идете навстречу прихотям взбалмошной женщины! Не поверю, что вы ее поддерживали и не отговаривали.

Мне было чрезвычайно неловко, ведь Лазарь Петрович был прав. Пепиньерку Егорову он освободил из-под стражи, Настя выглядела нормально, от былой подавленности не осталось и следа. Для чего нужны были причуды Полины — не понимаю.