Сначала он отказывался. Слишком много художников нарушили бы баланс эксперимента. Но затем он решил попробовать: искусство было универсальным языком, оно было активным и конкретным. Вместо того чтобы полагаться пост-фактум на заявления, что комната меняет цвет, а стулья напоминают о Страшном Суде, он просто мог позволить каждому художнику делать наброски той же самой куклы «качина»: эскиз перед приемом ЛСД, эскиз в середине эксперимента и так далее. Таким образом он получал простое и изящное подтверждение того, как ЛСД изменяет восприятие. Наблюдая за их работой, Дженигер понял, что творческие люди были наиболее подходящими добровольцами для изменяющих сознание наркотиков. Подсознательное было средой, питающей их творчество, и они старались делать все возможное, чтобы улучшить восприятие. Достаточно вспомнить Кольриджа и опиум, Бальзака и гашиш, По и опиумную настойку — список бесконечен.

Хотя художники работали прекрасно, в конце опыта им не хватало средств: искусство было выразительно, художники — нет. И им было настолько сложно выразить словами, что происходит у них внутри, что Дженигер понял — ему нужно подключить к процессу нескольких писателей, которые смогут детально изложить результаты. Одна из художниц, Джил Гендерсон, предложила романистку Анаис Нин.[46] Это был гениальный выбор. Нин не только разбиралась в терминах психоанализа, но, кроме того, уже два десятилетия штурмовала собственное подсознание, занимаясь написанием сюрреалистических романов.

От Нин до нас дошла запись о сеансе ЛСД в ее знаменитом дневнике. Она описывает, как в какой-то момент комната исчезла, остался только чистый космос и она увидела «образы за образами, стены за небом, небо за бесконечностью». Как она начала плакать, и обильные слезы стекали вниз по щекам, но в то же время она ощущала смех за этими слезами. И эти два чувства, плач и смех, трагическое и комическое, чередовались в головокружительном темпе. «Не будучи математиком, я осознала бесконечность», — сказала она Дженигеру. Сам доктор во время эксперимента напомнил ей персонажа одной из картин Пикассо — асимметричного человека с огромным глазом, вглядывающимся в зрителя. Вглядывающимся в самую ее душу.

Деятельность какой именно части сознания усиливалась так, что концепцию бесконечности можно было уловить на эмоциональном уровне? Где в мозге располагалось место, оживляющее вещи? Когда комната начинала дышать? Поиск ответов на эти вопросы был самым захватывающим из всего, что Оскар Дженигер только мог себе представить.

И он был не один. По некоторым причинам — из-за присутствия Хаксли или из-за того, что дело происходило в южной Калифорнии, — лос-анджелесская почва была для ЛСД особенно плодотворна. Сегодня над наркотиком работали пять исследователей, на следующий день — десять, затем — двадцать, и все они обменивались опытом.

Одним из коллег Дженигера был Сидней Коэн, психиатр лос-анджелесской психиатрической больницы, которая находилась в ведении Управления по делам ветеранов. Коэн взялся за ЛСД, твердо намереваясь исследовать модели психозов по образцу Макса Ринкеля и других исследователей «лабораторного сумасшествия». Но его собственный личный опыт принятия наркотика заставил его изменить направление исследований. «Меня это застало врасплох, — вспоминал он несколькими годами позже на собрании, посвященном ЛСД — Это был не запутанный, сбивающий с толку бред, а нечто совсем иное. Только что — я не мог объяснить словами». Это нельзя было выразить на английском или терминами психологии. «Хотя мы использовали все доступные измерительные приборы, проверочные листы, тесты, весь арсенал психологических средств, суть ЛСД, несмотря на все наши усилия, до сих пор не понятна», — признавался он.

Но в то время как суть оставалась непроницаема, исследователи, подобно Коэну, деловито выстраивали систему из данных, описывающих, что случалось, когда типичный пациент в качестве терапии принимал ЛСД. Случались удивительные и загадочные вещи. Иногда пациент, заблудившись внутри и оказавшись в ловушке, впадал в паранойю и зацикливался на чем-нибудь, пока сеанс не приходилось прерывать, вводя торазин, средство против психозов, эффективный антидот для ЛСД. Но также часто случалось, что блуждая по лабиринту подсознания, пациент внезапно наталкивался на свободные от конфликтов области Иного Мира и все его патологии разом исчезали, словно вспугнутые птицы. «Словно у всего, что их тревожило, были определенные границы», — замечала психиатр Бетти Айзнер, коллега Коэна по работе. Коэн изучал эту аномалию, названную им «интегративным опытом»:

Ключом к интегративному опыту являлось отношение врача к пациенту и создаваемая им атмосфера эксперимента. При помощи надлежащей подготовки и искусных терапевтических приемов, улучшающих настроение, в частности, с помощью музыки, Коэн, как выяснилось, мог регулярно усиливать интегративный опыт. Но одновременно с этим он также обнаружил, что, хотя, с одной стороны, интегративный опыт был чрезвычайно полезен, с другой — он все-таки не творил чудес. В течение месяца пациент чувствовал себя прекрасно, но потом к нему возвращались все неврозы, с которых все и начиналось. Но когда Коэн указывал на эти ограничения своим более восторженным коллегам, его не слушали и называли «старым занудой» или «осторожным Сидом».

Афиша светового кислотного шоу

Однако, будучи осторожным в окончательных выводах относительно полезности ЛСД, Сидней Коэн в то же время очень активно вовлекал в исследования не только своих коллег — психиатров и психологов, но и писателей и ученых. На одном из сеансов его пациентами были аналитики из «Рэнд корпорэйшн», полусекретного мозгового центра, расположенного в Санта-Монике. Один из них, Герман Кан, приняв ЛСД, лег на пол и только периодически бормотал: «Ничего себе!» Позднее он объяснил, что с пользой провел время, изучая стратегические планы бомбежки Китая.

Один из психологов, которых Коэн познакомил с ЛСД, был А. Уэсли Медфорд. Со своим другом Мортимером Хартманом, рентгенологом и специалистом по раку, Медфорд начал в свободное время на выходных экспериментировать с наркотиком. Постепенно к их частным исследованиям присоединялись другие, и, наконец, возникло нечто вроде того, что в левых политических кругах называют ячейкой. Только эта ячейка занималась не классовой борьбой, а изучением сознания. Скоро с «группой Уэсли» начали происходить сумасшедшие события. Астральные проекции. Прошлые жизни. Телепатия. Расширение сознания. Ощущение, что они являются одним цельным, общим, групповым сознанием. Хотя все эксперименты, которые они разработали, чтобы проверить эти новооткрытые возможности, потерпели неудачу — вспомните Вейра Митчелла с его попыткой писать стихи и работать над статьей по психологии, — это не охладило пыла участников. Остальные исследователи ЛСД со смущенным сочувствием наблюдали, как отношения в «группе Уэсли» становятся все напряженнее. В конце концов, она распалась, в чем ее члены обвиняли друг друга. Создавалось впечатление, что ЛСД также увеличивает отдельные отрицательные черты личности, вследствие чего людям становится сложно общаться.

Уэсли, вернувшись к практике, предупреждал, что ЛСД не поддается контролю. Но не Хартман. Он загорелся ЛСД. Вместе с психиатром Артуром Чандлером, достаточно поздно присоединившимся к «группе Уэсли», Хартман открыл офис в Беверли-Хиллс и, с благословения «Сандоз», занялся терапевтической программой изучения ЛСД, рассчитанной на пять лет. Несмотря на то что Чандлер имел терапевтическое образование, в основном все дела вел Хартман. «Он был человеком, заражавшим других своей энергией, — вспоминал Оскар Дженигер. — Это часто раздражало Чандлера, который был прагматичным парнем, психиатром старой закалки. Но в то же время Чандлер был для Хартмана своего рода тормозом, иначе он стал бы вторым Лири. Вместе они были идеальной командой». Хотя Хартман был искренне заинтересован в проведении законных научных исследований для «Сандоз», он также понимал, что ЛСД-терапия потенциально была прибыльным делом, особенно если сделать хорошую рекламу, например, на телевидении.