– Я всю правду расскажу. А правду суд учтет! Скинут наказание.

– Скидывают с лестницы. И еще добавляют… Много, папаша, говоришь, значит, вину свою чувствуешь.

Бухгалтер в отчаянии опустил голову.

Карманники, нарочито рисуясь, завели фальшивый разговор о том, что суд и колония им нестрашны. Время от времени они бросали взгляды на кудлатого низкорослого парня, задержанного за попытку на изнасилование. Они согнали его с нар, и тот стоял, прислонившись к стене. Он нервно курил сигарету и доказывал им свое право сидеть на нарах.

– Что я, до ночи стоять здесь должен?

– Перебьешься! Хоть до утра…

– Я после ночной…

– Заткнись, говорят тебе. Где стоишь, там и спи. Понял?

– Не понял. Мне спать на нарах полагается.

– Только не со мной рядом, – бросил кто-то.

– И не со мной тоже, пожалуйста, – важно проговорил бухгалтер.

По камере понеслись ядовитые шутки.

– Да что вы, ребята! Не насиловал я никого. Больше двух месяцев с ней гулял. В воскресенье она сама пришла ко мне.

– Хороша дешевка. Сама пришла и сама же заявила! Ты для нее меньше поллитровки стоил. Ее теперь другие барбарисками угощать будут.

– Да бросьте вы…

– Что мы должны бросить? А если бы с моей сестренкой так? – Карманник схватил кудлатого за нос и унизительно дернул его.

– Убери руки, скотина! – не выдержал кудлатый, его кулаки задергались от обиды.

Шахову надоели эти бодрящиеся карманники. Не обращаясь ни к кому, он тихо сказал:

– Ну вы, под воров ряженные, кончай базарить!

В камере стихло. Он был рад этому: говорить ни с кем не хотелось, а делиться переживаниями было незачем. Сработало старое воровское правило: чужая душа – всегда потемки, в них доломать себя проще простого.

Он почувствовал себя таким же одиноким, каким был и кудлатый, сидевший на корточках у стены.

Подошел к нему:

– Что, парень, плохи дела?

– Обидно. Жениться на ней собрался. И не было ничего такого. Ну выпили слегка. То да се. Она все нет да нет. Блузка порвалась. – Парень был рад, что его захотели выслушать. – Сгоряча сказал, что другую найду, что свадьбы не будет. Она крик подняла. Соседи собрались. Ну и закрутилось…

– Бывает. В такие истории мужики попадают…

– Следователь придирчивый попался. Сказал, санкцию на арест брать будет.

– Пугает…

– Я тоже так думаю. Знает же, что я по-серьезному к ней отношусь. Дурак он, если посадит. – В нем жили надежда, сомнение, отчаяние.

– Ну и радуйся, что дурак. С умным следователем всегда труднее. Это из-за них большие сроки схлопатываем.

– Мне умных бояться нечего. Я не вор и не грабитель. Это они должны бояться умных.

– Ладно, парень. Это решать не нам с тобой. А пока держись около меня.

Присев на нары, Шахов покосился на эмалированную миску с остывшим в ней супом-лапшой и задумался. Жизнь казалась ему неуютной. Еще утром он был сам себе хозяин. А всего с час назад единственным желанием было побыстрее прийти в камеру, оглядеться, схватить обстановку и сразу же на боковую – как можно быстрее забыться и заснуть. Теперь же, когда напряжение дня спало, он остро ощутил, как безысходная тоска, обдав его жаром, полностью завладела им. Подперев голову ладонями, прислушиваясь к шуму ветра, который хлестко стучал по окну камеры, он пытался понять причину этого тревожного чувства. Лицо его жалостливо скривилось: мысли его прояснились, все встало на место. Ему было горько и тоскливо оттого, что Солдатов во время допроса сравнил его с зайцем. И еще, что по жизни идет, нога за ногу заплетаясь. Эти слова запали в его душу. «Не видел бы век я этого подтянутого начальника уголовного розыска, – нервно усмехнулся Шахов, – тоже мне охотник с капитанскими погонами. – Он устыдился его сравнения потому, что всегда был уверен и знал, что на ногах стоит твердо. – Обычный прием оперативников, – решил он, – отвлечь, сбить напряжение во время допроса, не дать сориентироваться в ответах. Теперь их учат психологии. Нашел зайца! Ничего, я тебя, охотник, погоняю». – Он злобно ухмыльнулся.

Камера храпела и вздыхала во сне. Он посмотрел на спящих. Что стоило ему совсем недавно утихомирить их всех своим резким и точным словом? Он чувствовал себя хозяином положения. Шахов откинулся на нары и тоже попытался заснуть. Но сна не было. Растревоженная память четко и беспощадно восстанавливала все пережитое сегодня. Теперь, в уснувшей камере, когда он остался с самим собой наедине, Шахов не знал, как утихомирить свою собственную душу.

Он вспомнил себя мальчишкой, небольшой двор и сараи с дровами, запертые на поржавевшие старинные навесные замки, горбатый переулок с булыжной мостовой, небольшой продовольственный магазин, куда в конце лета завозили воблу, упакованную в рогожные кули. Перед его глазами встал пустырь, тянувшийся за домами старой богадельни, где он стучал мячом в кирпичную стенку. И еще вспомнил мальчишек из своего двора, с которыми много лет назад, в такую же осень, ездил на окраину города играть в футбол с чужими ребятами. Он ловко забил тогда решающий гол, и за это им всем попало от незнакомых парней.

И самым дорогим в жизни ему показался двор его детства, где на веревках сушились наволочки и простыни, двор, в который взрослые вытаскивали летом полосатые матрацы, ковры и выбивали их. Вспомнились ножички, в которые играли на куче песка, самодельные воздушные змеи с дранками поперек, которые запускали с крыши. Как же мил ему был сейчас этот старинный, давно им забытый двор и ребята из далекого детства! Где они сейчас?

– А что же получилось из меня? – спросил он себя и сам же себе неожиданно ответил: – Хитрый, жестокий мужик получился.

Шахову вдруг показалось, что он засыпает, и обрадовался этому спасительному уходу в сон, но… не заснул. Ясно, как из первого ряда видят на ярко освещенной сцене, увидел другие картины своего детства. Вспомнилось послевоенное лето в деревне у тетки, когда он, ухватившись за веревочные поводья, пытался вскочить на лошадь, но она, рванувшись, поволокла его за собой. Повод туго захватил его руку. Лишь с трудом повернул лошадь к деревянной изгороди, и она остановилась.