Зебра неверным шагом направился к лестнице, собираясь подняться в свою комнату; и тут взгляд его устремился по направлению к липовой аллее, и он вдруг заморгал глазами. Иссохшие губы задрожали, на губах обозначилась улыбка, самая настоящая, сохранившаяся с детства. Он невольно выпрямился и уронил трость.

Альфонс, ни о чем не спрашивая, тоже посмотрел на решетчатые ворота сада. Он выиграл.

По дорожке шла Камилла с двумя чемоданами в руках.

Забыв об истощении, Гаспар заковылял вниз по ступенькам крыльца, едва не сверзился, но устоял и, вихляясь всем телом, точно картонный паяц, побежал навстречу Камилле. Он в прямом смысле слова упал в ее объятия, изо всех сил старался устоять на ногах, рвался подхватить чемоданы и наконец, выбившись из сил, рухнул на траву. Перепуганная Камилла позвала на подмогу Альфонса. Вдвоем они перенесли Зебру в его спальню, где по-прежнему стояли обе их кровати.

Камилла хотела вызвать врача, но Зебра от прилива ярости окончательно пришел в себя, живо воспротивился и попросил оставить его наедине с женой. Альфонс и Мари-Луиза ретировались.

Лежа в белых простынях, с которыми он почти сливался, Гаспар дрожал, точно призрак Паркинсона.[9] Прилив крови к голове съел весь его запас сил. Он лежал без кровинки в лице между небом и землей, но достаточно отчетливо чувствовал снедавшую его холодную лихорадку. С каждым выдохом из него вылетал кусочек души. Уверенной рукой Камилла стала растирать его лишенные плоти ноги, чтобы подогнать ленивую кровь. Растерла также тощие руки, смочила пересохшие губы и поцеловала его пожелтевшие веки, словно обросшие глазным камнем; потом удалилась в одну из комнат для гостей.

То, что она увидела, было для нее невыносимо. Зебра, которого она оставила полным жизненных соков, теперь походил на увитое плющом высохшее дерево. Она подошла к камину, над ним висела увеличенная фотография в рамке. Зебра улыбался в объектив. Господи, как он изменился! Камилле казалось, что она очнулась от кошмара; и тут вдруг она услышала, как поскрипывает пол в коридоре. Задержала дыхание и прислушалась.

Несмотря на болячки, истощавшие, варварски разрушавшие его тело, Зебра поднялся с постели. Не хотел отречься от своего статуса любовника, только это качество оправдывало его земное существование и грядущий уход в небытие. Гаспар тащился, словно призрак, по коридору, он шел по своему прошлому с целью доказать Камилле, что он, хоть и ослабел, остался мужчиной, которому принадлежат ее ночи.

Но в этот вечер поскрипывание пола лишь напугало Камиллу, не взволновало. Шаги сделались неуверенными, смолкли. У Камиллы пересохло в горле, она открыла заслонку в трубе камина, легла на кровать и погасила свет. Ею овладела решимость доиграть комедию до занавеса, отдаться мужу, если у него достанет сил обнять ее, она даже была готова разыграть сладострастие, постонать, чтобы помочь ему сделать свое дело. Она питала смутную надежду, что оргазм, если он получится, поможет Гаспару вновь обрести веру в свои жизненные силы.

В коридоре Зебра прислонился к косяку двери Камиллы и нажал на ручку. По мере того как ручка опускалась, он все яснее сознавал безумство своего намерения. Никогда уже у него не хватит сил заняться любовью с Камиллой. Взглянув на его поникший придаток, она поймет, что ему как мужчине пришел конец. В любовном бреду Зебра мнил себя способным на страсть, но его вылазка грозила закончиться полным поражением. Орас теперь – ненадежный соучастник. Гаспар снова прикрыл дверь и, пошатываясь и спотыкаясь, побрел к себе в спальню, немного утешившись лишь тем, что отступает по тому же пути, который проделывал много раз в оба конца во время своих ночных вылазок в коридор; и вдруг, когда он дошел до самого порога своей комнаты, его охватило жгучее желание. Он хотел насытиться Камиллой, запастись любовью на целую вечность; ведь эта ночь, скорей всего, – последнее его путешествие к Венере. Он хотел Камиллу здесь и сейчас, а если ему не суждено пережить эту ночь – тем лучше. Он предпочитал отправиться в потусторонний мир в объятиях Камиллы, а не обернутым в белые простыни. Но закружилась голова, и это образумило Зебру. Ему едва хватило сил дотащиться до кровати и погрузиться в невообразимый хаос, который больше сродни коматозному состоянию, нежели сну.

Заворачиваясь в простыни, Альфонс – ярый безбожник – усердно молился, горячо благодарил Господа Бога, так велики были его смятение и радость.

Сон восстановил силы Зебры. Засунув термометр в прямую кишку, он принялся расхаживать по гостиной в утреннем халате, проверяя через каждые три шага показания градусника, который он потом очень ловко вставлял обратно. Камилла еще спала; но почтальон уже принес сделанные в больнице по совету Оноре Вертюшу рентгеновские снимки.

Строгая надпись на конверте запрещала вскрывать его в отсутствие врача; тем более Зебра поспешил распечатать конверт.

Снимки, однако, не сопровождались – увы! – никакими пояснениями. Стало быть, Гаспар должен был дожидаться своего ветеринара, чтобы точно узнать, насколько серьезно чужеродные клетки отравляют его кровь. Беспокойство объяснялось тем, что теперь он хотел выздороветь, чтобы жить с Камиллой. То, что Вертюшу лечил только животных, придавало Зебре бодрости. Он предпочитал, чтобы его лечили как млекопитающее, а не как наделенное разумом существо. Лошадиные снадобья внушали ему гораздо больше доверия, нежели лекарства, бесплатно выдаваемые пенсионерам. Но добрейший Оноре должен был прийти только в десять. Ничего не поделаешь, пришлось Гаспару самому взяться за градусник, дабы самолично оценить свои шансы на жизнь.

Тридцать семь и две – и дальше ни с места. Отсутствие высокой температуры тревожило Зебру, как затишье перед бурей; он машинально сунул стеклянную трубочку обратно в кишку и склонился над рентгеновскими снимками. Еще раз придирчиво просмотрел их один за другим. Его огорчило белое пятно под левым плечом. Чем больше он щупал грудь, тем больней становилось при нажатии. Через несколько секунд Зебра с помощью воображения точно определил место злокачественной опухоли, которая, по его мнению, пировала, пожирая сердце.

Обескураженный Зебра тяжело опустился на табурет. И в ту же секунду глаза его налились кровью – такая острая боль пронзила его. Он завизжал, как поросенок, и рывком вскочил на ноги. Градусник вонзился в его внутренности до самого утолщения на конце. Это неожиданное подлое нападение сзади заставило Зебру повернуть голову и посмотреть через плечо. Он дико зарычал, точно лев, которого кто-то пытался использовать как львицу, и опустился на четвереньки. Получив рану в такое деликатное место, он не мог позвать на помощь; но тут он услышал сонный голос Камиллы, которую его визг сорвал с постели.

Сначала вместо какого бы то ни было объяснения она услышала опять-таки поросячье повизгивание и увидела воздетый к небу перст. Челюсти Зебры под небритыми щеками словно стянуло судорогой. К счастью, Камилле не пришлось долго искать виновника несчастья. Глянув на оголенный зад мужа, она сразу поняла, что худшего пока что удалось избежать: термометр был целехонек. Оставалось только извлечь его, что она и проделала, уцепившись за набалдашник пальцами. Спасенный Гаспар позволил ей проводить себя в спальню.

Через полчаса у крыльца остановилась машина. Через полуоткрытую дверь Зебра услышал хрипловатый голос Оноре:

– Есть тут кто-нибудь?

– Я еще жив, входи! – крикнул Гаспар.

В проеме двери показался Оноре, динозавр, сверкающий стеклами очков в жестяной оправе. Вопреки обыкновению он сегодня мало говорил и руки держал в карманах, а ведь руки эти всегда как будто разговаривали с руками собеседника и казались очень уж маленькими для такого огромного тела. Камилла налила ему рюмочку, к которой он не прикоснулся; сердито прокашлялся, прежде чем напуститься на Зебру.

– Я заходил в больницу. Видел результаты анализа крови и рентгеновские снимки.

Затем Оноре без околичностей изложил свою точку зрения на рак крови в словах весьма доходчивых, но отнюдь не дипломатичных. По старой дружбе он объяснил Зебре, что его белокровие – всего лишь игра воображения, выдумка, и если он согласен на радикальную операцию по поводу завихрения мозгов, то пока что еще можно надеяться на выздоровление.