Леонид Ильич Брежнев

Целина

1

Есть хлеб – будет и песня… Не зря так говорится. Хлеб всегда был важнейшим продуктом, мерилом всех ценностей. И в наш век великих научно-технических достижений он составляет первооснову жизни народов. Люди вырвались в космос, покоряют реки, моря, океаны, добывают нефть и газ в глубинах земли, овладели энергией атома, а хлеб остается хлебом.

Особое, трепетное, святое отношение к хлебу присуще гражданам страны с колосьями в гербе. Могу сказать, что смолоду оно ведомо и мне.

По отцу – рабочий, по деду – крестьянин, я испытал себя и в заводском, и в сельском труде. Начинал рабочим, но в годы разрухи, когда остановили надолго завод, пришлось узнать пахоту, сев, косовицу, и я понял, что это значит – своими руками вырастить хлеб. Вышел в землеустроители, работал в курских деревнях, в Белоруссии, на Урале, да и позже, когда опять стал металлургом, само время не давало забыть о хлебе. Вместе с другими коммунистами выезжал в села, бился с кулаками на сходах, организовывал первые колхозы.

Можно сказать: всего четыре года в начале трудовой деятельности целиком были отданы деревне. А можно иначе: целых четыре года. Землеустроителем начал работать в самом начале коллективизации, а на завод вернулся, когда она была в основном завершена. Эти годы – с 1927 по 1931 – равны эпохе в истории страны. Нарезая землю сельскохозяйственным артелям, мы сознавали, что не просто уничтожаем межи, но помогаем социалистическому переустройству села, перекраиваем весь тысячелетний уклад крестьянской жизни.

Говорю это к тому, что близки стали мне город и деревня, завод и поле, промышленность и сельское хозяйство. В Запорожье, о чем уже писал, основное внимание пришлось уделять восстановлению индустрии, но неустанных забот требовали и колхозные дела. В Днепропетровске город и деревня занимали в работе примерно равное время. В Молдавии на первый план вышло сельское хозяйство, но и промышленность, создаваемая там практически заново, тоже не давала забыть о себе. Так и шли эти заботы рядом, словно две параллельные линии, которым пересечься не дано, а для меня они пересеклись.

И сегодня на мой рабочий стол в Кремле регулярно ложатся сводки о ходе весеннего сева, о состоянии всходов, о темпах уборки. По давней привычке сам звоню в разные зоны страны и когда слышу товарищей с Кубани, из Приднепровья, Молдавии, Поволжья, Сибири, то уже по голосам чувствую, каков у них хлеб. Если, скажем, на целине до 15 июня не выпал дождь, знаю, что придется сбросить с урожая несколько центнеров. Если дождя не будет до конца месяца – сбрасывай еще… В такие минуты смотришь из окна на Москву, а перед глазами – бескрайние целинные поля, озабоченные лица комбайнеров, агрономов, райкомовцев, и, будучи далеко от этих дорогих мне людей, я снова ощущаю себя рядом с ними.

Целина прочно вошла в мою жизнь. А началось все в морозный московский день 1954 года, в конце января, когда меня вызвали в ЦК КПСС. Сама проблема была знакома, о целине узнал в тот день не впервые, и новостью было то, что массовый подъем целины хотят поручить именно мне. Начать его в Казахстане надо ближайшей весной, сроки самые сжатые, работа будет трудная – этого не стали скрывать. Но добавили, что нет в данный момент более ответственного задания партии, чем это. Центральный Комитет считает нужным направить туда нас с П. К. Пономаренко.

Суть в том, услышал я, что дела в республике идут неважно. Тамошнее руководство работает по старинке, новые задачи ему, как видно, будут не по плечу. В связи с подъемом целины нужен иной уровень понимания всего, что нам предстоит в этих обширных степях совершить.

Главное, что нам поручалось, – обеспечить подъем целины. Дело, я знал, предстоит чрезвычайно трудное. И прежде всего надо найти правильное решение организации выполнения столь важной задачи. Речь шла не только о подъеме зернового хозяйства одной республики, а о кардинальном решении зерновой проблемы в масштабах всего Советского Союза.

Уже осенью на целине надо было взять хлеб! Непременно нынешней осенью!

Итак, жизнь моя опять, в который уж раз, круто повернулась.

30 января 1954 года состоялось заседание Президиума ЦК, обсудившее положение в Казахстане и задачи, связанные с подъемом целины. Через пару дней я вылетел в Алма-Ату.

В ту пору не думал, что через столько лет почувствую необходимость рассказать об этом незабываемом для меня периоде жизни. Не боясь повториться, скажу, что и на целине никаких записей или дневников опять же я не вел. Не до того было, но жалеть об этом, думаю, не стоит.

Вспоминаю послесловие В. И. Ленина к книге «Государство и революция». Он пишет в этом послесловии, как начал было готовить еще одну главу, да времени не хватило – помешал канун Октября. «Такой „помехе“ можно только радоваться… – замечает с юмором Владимир Ильич, – приятнее и полезнее „опыт революции“ проделывать, чем о нем писать». Эти ленинские слова наказ всем нам.

На целине миллионы советских людей продолжали делать опыт революции, умножали в новых исторических, условиях ее завоевания, творили живой опыт победоносного строительства развитого социализма. Поэтому мне навсегда остались памятными и дорогими годы, безраздельно отданные этой земле.

В Алма-Ате мне довелось быть впервые. Но я с каким-то очень теплым чувством осматривал город. Он давно уже был для меня близким, я заочно любил его так же, как Каменское, Днепропетровск или Запорожье.

Мне, как многим фронтовикам, не сразу удалось найти адрес, по которому были эвакуированы в тыл мои близкие, Восемь долгих, тревожных месяцев прошло до той поры, когда меня нашло на фронте первое письмо от жены с обратным адресом: Алма-Ата, улица Карла Маркса, дом 95. Из этого письма я узнал фамилию людей, приютивших мою семью, – Байбусыновы Турсун Тарабаевич и его жена Рукья Яруловна. Нашел их домишко, похожий на тысячи других в тогдашней, почти сплошь одноэтажной Алма-Ате. Жена писала во время войны, что летом дом утопал в зелени деревьев, а под окошком тихо журчал арык. Но теперь стоял февраль, арык был пуст, а голые, мокрые от наступающей оттепели деревья роняли с ветвей капли влаги. Почему-то сразу остро, почти зримо вспомнились многие дни войны. Зайти? Надо же сказать спасибо доброй казахской семье, поклониться стенам, в которых вместо четырех человек дружно прожили в те трудные годы семеро. Но я решил подождать жену и, если удастся, зайти сюда вместе.

Пошел дальше по улицам, зная, что это лучший способ составить первое впечатление о городе, где предстоит жить и работать. Заглянул на базар, который многое может сказать опытному взгляду. Это ведь своего рода барометр хозяйственной жизни любой местности, зеркало обычаев, традиций ее населения. Алма-атинский базар, шумный, многолюдный, пестрый, дал мне немало поучительных сведений. Весь колоритный облик города пришелся по душе.

Как-то так вышло, что жить в нем пришлось по разным адресам. Вначале поселили за городом, в доме отдыха, километрах в пяти от знаменитого ныне катка Медео (тогда его не было). Место исключительной красоты. Сады, дорожки, чистый воздух, говорливая речка, бегущая с гор. И сами горы рядом – темнеют синевой, сверкают снежными вершинами. В последний приезд в Казахстан, в сентябре 1976 года, я заглянул в этот дом отдыха, решил найти свою комнату, уверенно поднялся на второй этаж, отыскал знакомую дверь и начал рассказывать спутникам, что вот у этого окна был рабочий столик, а сбоку – диван…

– Нет, Леонид Ильич, – улыбнулась сестра-хозяйка. – Вы ошиблись на целых две двери.

Этот случай говорит не столько о несовершенстве человеческой памяти, сколько о быстроте перемен. Не только дом отдыха, сильно перестроенный, – вся сегодняшняя Алма-Ата совсем не похожа на прежнюю. Теперь это огромный, современный, почти с миллионным населением город, красивый и своеобразный. Он строится с размахом, по хорошо продуманному плану и, я бы сказал, с любовью. Здесь не увидишь унылых, однообразных кварталов, архитектура новостроек оригинальна, ни одно крупное здание не повторяет другое.