Имена Бога и, в частности, его представителя,

наречённого Иисусом или Христом, согласно молве

и текстам,

были изжеваны, заношены, брошены

на берегу реки, именуемой жизнью,

как пустые раковины моллюска.

И однако, на ощупь в этих святых именах,

обескровленных именах, в этих захватанных лепестках,

в этой сдаче, полученной от океана любви

и страха,

всё ещё что-то трепещет — то ли агатовые уста,

то ли радужный след, до сих пор мерцающий в свете.

По мере того как имена Бога использовались

лучшими и худшими, чистыми и нечистыми,

белыми и чёрными, окровавленными убийцами

и жертвами, позолоченными напалмом, —

по мере того как Никсон рукою Каина

осенял крестом своих смертников, —

по мере того как всё меньше мельчайших

божественных

окаменелостей оставалось на пляжах,

люди начали исследовать краски,

будущее меда, положение урана,

искали с недоверием и верой возможность

убивать и не убивать друг друга, сплотиться в ряды,

уйти куда подальше, безгранично не ограничиваться.

Мы, пересекающие эти периоды, которые горчат

кровью,

копотью пожарищ, мёртвым пеплом,

и не утратившие зрения, — мы

то и дело задерживаемся на именах Бога,

с нежностью подбираем их, как память

о предках, о самых первых, о вопрошавших,

о нашедших гимн, который сплотил их

в несчастьи,

и вот сейчас, оглядывая пустые останки,

в которых обитало святое имя,

мы льнём к этому нежному крошеву,

измельчённому благом и злом.