Она взглянула на клочок бумаги, потом на него. В ее глазах плыли облака, то ли отраженные, то ли наведенные, он так и не понял. У ног плескался рассол, в небе кружили стервятники. За их спинами тянулся волнолом — назад, к земле и безопасности, — но достаточно было одного слова, любого, самого неуместного, для внушения обоим извращенной убежденности в том, что их путь ведет в другую сторону по невидимой, еще не построенной дамбе, словно море могло стать для них мостовой, как для Искупителя.

Вот еще одна — как и та придавленная рельсом женщина — очередная частичка солдатских времен. Он знал, что не хочет делить эту девочку ни с кем. И вновь испытывал удовольствие от выбора, о последствиях которого даже самых ужасных — мог не волноваться.

Он спросил, как ее зовут. Не сводя с него глаз, она ответила: «Сара». С моря налетел шквал — холодный, как Антарктика, — вымочил их до нитки и унесся дальше на север, — впрочем, он умрет, так и не увидев устья Конго или залива Бенин. Она дрожала, а его рука, повинуясь понятному рефлексу, приблизилась было к ней, но девушка отстранилась, нагнулась и снова подняла камень. Он легонько ударил ее шамбоком по заду, и на этом все кончилось, в чем бы это «все» ни заключалось.

Той ночью она не пришла. На следующее утро он поймал ее на волноломе, поставил на колени, ногой в ботинке загнал ее голову под воду и держал там, пока не почувствовал, что надо позволить ей глоток воздуха. Именно тогда он заметил, какие у нее длинные, змееподобные бедра, как рельефно выделяются под кожей мышцы — под кожей с неким подобием румянца, но испещренной тонкими бороздками из-за долгого поста в буше. В тот день он избивал ее шамбоком по малейшему поводу. Когда наступили сумерки, он написал и передал ей очередную записку. "У тебя есть час". Она смотрела на него — в ней не было ничего животного, как в других негритянках. Лишь глаза, отражавшие красное солнце и белые столбы тумана, уже встающего над водой.

Он не ужинал. Ждал ее, один в своем доме рядом с зоной, окруженной колючей проволокой, слушал пьяных, выбиравших подруг на ночь. Не находил себе места; может, простудился. Прошел час, она не приходила. Не надев пальто, он вышел в клубившийся туман и направился к загородке из колючего кустарника. Снаружи стояла кромешная тьма. Влажные порывы ветра хлестали его по щекам, он спотыкался. Оказавшись в загородке, он взял факел и принялся за поиски. Может, его считали сумасшедшим. Может, он таким и был. Он не знал, сколько прошло времени. Найти ее оказалось невозможным. Все они выглядели одинаково.

На следующий день она появилась как обычно. Он выбрал двух женщин покрепче, положил ее на камень и, заставив их держать, сначала избил ее шамбоком, а потом взял. Она лежала в оцепенении. Когда все закончилось, он с удивлением обнаружил, что в какой-то момент женщины, словно благожелательные дуэньи, отпустили ее и принялись за свою утреннюю работу.

В ту ночь, когда он уже много времени пролежал в постели, она пришла и скользнула к нему в кровать. Женская извращенность! Она принадлежала ему.

Но как долго он смог бы обладать ею единолично? Днем он привязывал ее к кровати и продолжал пользоваться женской зоной по вечерам, чтобы не возбуждать подозрений. Сара могла бы готовить, прибираться, создавать домашний уют — стать самым точным подобием того, что представлялось ему женой. Но на туманном, потном, бесплодном побережье не было ни собственников, ни собственности. Видимо, община была единственным возможным ответом на эти притязания Неодушевленного. Весьма скоро его сосед-педераст обнаружил ее и потерял покой. Он потребовал Сару. В ответ последовала ложь о том, что Сара пришла из зоны, и что педераст может подождать своей очереди. Но это было лишь отсрочкой. Сосед наведался в его дом днем, обнаружил ее привязанной к кровати и, совершенно беспомощной, взял ее по-своему, а потом, как заботливый сержант, решил поделиться нежданной удачей со взводом. С полудня до ужина, пока туман в небе испускал слепящий свет, они выплеснули в нее невиданное разнообразие сексуальных предпочтений — бедная Сара, «его» Сара настолько, насколько никогда бы не допустило ядовитое побережье.

Когда он пришел домой, изо рта у нее текла слюна, а в глазах висела затяжная засуха. Не думая и даже, вероятно, не осознавая, что произошло, он разомкнул ее кандалы, и она, накопив, подобно пружине, силы, растраченные в развлечениях сплоченным взводом, с невероятной мощью вырвалась из его объятий и убежала — так он видел ее живой в последний раз.

На следующий день ее тело вынесло волнами на песчаный берег. Она погибла в море, даже мельчайшую часть которого они, возможно, никогда не смогли бы успокоить. Шакалы отъели ей груди. Тогда казалось, что впервые с тех пор, как сотни лет назад он приплыл сюда на военном корабле «Habicht», хоть что-то завершилось, и только своей очевидностью и безотлагательностью это было связано с предпочтением, отданным сержантом-педерастом женщинам и той прививкой от бубонной чумы. Будь случившееся притчей (в чем он сомневался), она, наверно, проиллюстрировала бы прогресс аппетита или эволюцию излишеств в направлении, размышлять о котором было неприятно. Он боялся, что если вернутся времена Великого Бунта, они не станут для него тем же случайным набором плутней, которые он собирался вспоминать и отмечать в будущем — в лучшем случае яростном и ностальгическом, — но будут наполнены логикой, охлаждающей приятную извращенность сердца, подменяющей характер способностями, политическое богоявление (такое несравненно африканское) продуманным планом, а Сару, шамбок, пляску смерти между Вармбадом и Китмансхупом, упругие ляжки его Огненной Лилии, черный труп, нанизанный на колючее дерево в реке, вздувшейся после внезапного ливня — эти драгоценные полотна в галерее его души она должна была заменить унылыми, отвлеченными и, с его точки зрения, довольно бессмысленными повешениями — к ним он теперь повернулся спиной, но им же предстояло стать декорациями его ухода к Другой Стене, чертежу мира, построению которого — осознавал он с немой настороженностью — теперь ничто не может помешать; мира, для абсолютного отчаяния которого он, спустя восемнадцать лет, с высоты будущего не мог даже подобрать подходящих притч — лишь чертеж, первые неуверенные наброски которого, по его мнению, делались через год, уже после смерти Джейкоба Маренго, погибшего на жутком побережье, где на пляже между Luderitzbucht и кладбищем каждое утро появлялось несколько десятков одинаковых женских трупов, скопление которых на болезненно желтом песке выглядело не существеннее водорослей; где отлет душ был скорее массовой миграцией с окутанного туманом островка, походившего на заякоренное тюремное судно, через всклокоченный, постоянно ветреный, участок Атлантики к простому слиянию с невообразимой массой их континента, где единственная колея пока еще вела к Китмансхупу, который ни в одной умопостижимой символике не мог олицетворять Царство Смерти; где, в конце концов, человечество низвели порой, совсем ополоумев, он почти верил в то, что это делалось лишь ради Deutsch-Sudwestafrik (на самом деле он был осведомлен лучше), в результате столкновения, только предстоящего чьим-то молодым современникам, помоги им Бог, — человечество низвели до нервного, встревоженного, вечно нелепого, но нерушимого Народного фронта, противостоящего обманчиво аполитичным и, очевидно, второстепенным врагам; врагам, которые будут с ним до гроба: бесформенному солнцу; пляжу, неземному, как обратная сторона луны; пребывающим в вечном страхе наложницам за колючей проволокой; соленым туманам; щелочной земле; течению Бенгуэла, без устали заносящему гавань песком; инерции камня; бренности плоти; структурной ненадежности колючего кустарника; еле слышным всхлипываниям умирающей женщины; пугающему, но необходимому крику гиены в тумане.