Эскарпи Робер

Литератрон

Робер Эскарпи

ЛИТЕРАТРОН

Плутовской роман

Пер. с франц. Э. Лазебниковой

ГЛАВА ПЕРВАЯ,

в которой я самым наиподробнейшим образом рассказываю о своем происхождении и воспитании

Я родился в Гужан-Местра 15 января 1935 года под знаком Козерога. Отец мой, выходец из Бретани, обосновался в Гужане, где и рыбачил. Моя мать была дочерью смолокура из Местра. Как раз накануне моего рождения команда регбистов Теста выиграла у команды Гужана товарищескую встречу. Из восьми пострадавших игроков, срочно доставленных в Аркашонскую больницу, пятеро были изувечены стараниями моего отца. Жандармам не удалось схватить его, так как он, осушив в Морском баре бутылку рома, плача и распевая матросские песни, ровно в полночь погрузился на свой рыбачий шлюп и взял курс на вест-норд-вест. Ловцы сардин, возвратившиеся на заре, рассказывали, будто слышали в тумане его голос на расстоянии трех миль от берега. Больше его никогда не видели.

Он считался пропавшим без вести, когда мать произвела меня на свет. Раздираемая жалостью и злобой, она окрестила меня Мериадеком в память об отце. Мериадек - это имя бретонского святого, епископа, а равно и название квартала в Бордо, пользующегося весьма дурной репутацией. Так что вполне справедливое равновесие между хвалой и хулой было строго сохранено.

Как только мать поднялась после родов, она надела траур. К несчастью, смерть моего отца не могла быть подтверждена документально, и пенсии ей не дали. Но она сумела исправить ошибку закона, регулярно даря своей благосклонностью кое-кого из именитых граждан нашего города и, в частности, одного молодого инженера из городка Фактюр. Звали его господин Филиппе.

Первое, что сохранила моя память, - это его военный мундир. Мне было пять лет, когда он приехал к нам на побывку. Мать вся в слезах цеплялась за него и целовала в губы. Мы проводили его в автобусе до Бордо. В следующий свой приезд он уже не носил формы, мы с матерью жили в то время в большой вилле вместе с человеком в сапогах, одетым во все зеленое: как я узнал впоследствии, человек этот был немецким офицером.

Во второй свой приезд господин Филиппе поссорился с моей матерью и после скандала покинул наш дом. Я видел его потом еще раза два-три, а затем он исчез. Он принимал участие в Сопротивлении и был выслан. Считая, что я достаточно взрослый и все понимаю, мама объяснила мне происходящее в следующих выражениях:

- Видишь ли, Мерик (она решила называть меня так, считая, что имя Мериадек не слишком красиво), люди бывают двух сортов: такие, как мы с тобой, едят других, а таких, как вот этого несчастного кретина, съедают. Запомни же навсегда, если не хочешь, чтобы тебя съели, - нападай лишь на тех, кто слабее.

Вот и все, чему она научила меня. Изредка, правда, я ходил в школу. Я был бы не прочь ходить туда и чаще, но учитель не поощрял меня в этом. Боясь в равной мере и партизан и немцев, он отнюдь не жаждал иметь в своем классе ученика, который был так тесно связан с оккупационными властями. Он пользовался любым поводом, лишь бы освободить меня от занятий. Еще никогда ни один учитель не проявлял столько заботы о здоровье своего ученика.

Воспитывался я на пляже и в порту среди ящиков с устрицами. Жены рыбаков относились ко мне более чем мило. Я выглядел хрупким и даже несколько болезненным. Немало рыбачек вздыхали в свое время по красивым глазам моего отца: они были бледно-зеленые, цвета португальских устриц из Маренн. Такие же глаза были у меня, и я быстро понял, как надо извлекать пользу из этого преимущества. Ни одна женщина не может устоять перед грустным взглядом ребенка. Итак, я научился грустить ради куска шоколада, конфетки, мамалыги и даже обыкновенного супа. Дома мы ни в чем, понятно, не испытывали недостатка - просто у меня был редкостный аппетит. Мама, которая мною совершенно не занималась, кормила меня до отвала, за что я ей должен был быть весьма признателен. Но, невзирая на мой нежный возраст, я вскоре уразумел, что, публично попрекая мать в скаредности, я без промедления получаю от моих благодетельниц двойную порцию милостей. Доставляя им благой повод презирать мою маму еще больше, чем они ее презирали, я лишь усугублял ту радость, какую они испытывали, совершая добрые дела, за что втайне были мне признательны, Я смутно чувствовал это и ощущал некое тонкое наслаждение от сознания того, что оказываю на них благотворное влияние.

Помимо своей воли я рассорил деда и бабку из Местра с моей матерью. Материнская семья была очень набожна, и мать, сохранившая кое-какие религиозные принципы, зорко следила за тем, чтобы я аккуратно присутствовал на уроках катехизиса. Священник меня не любил. Он был старый хитрец и не принимал за чистую монету мои отменные манеры. И как я ни старался быть прилежным и послушным, он отказался в 1944 году допустить меня к причастию. Мою мать охватила дикая ярость. Когда она отправилась с протестом к нему в ризницу, священник заявил, что, несмотря на внешние качества, внутренне я еще не готов к приятию таинства. Мать возразила, что он, видно, заодно с приходскими святошами и что стыдно, мол, вымещать на ребенке свое отношение к матери. Слово за слово, почтенный служитель церкви, у которого был скверный характер, обозвал маму немецкой подстилкой. Не помня себя от злости, она обвинила его в том, что он участник Сопротивления, и пригрозила донести на него в комендатуру. Не обращая внимания на ее вопли, он без дальних слов выставил ее за дверь.

Я присутствовал при разыгравшейся сцене, не слишком-то понимая что к чему. Пример господина Филиппо, сохранившийся в моей памяти, свидетельствовал о том, что не следует пренебрегать угрозами мамы. Но в последнее время я чувствовал, что атмосфера на нашей вилле Ла Юм несколько изменилась. Немецкие офицеры ходили угрюмые, нервные. Мама казалась озабоченной, и несколько раз я заставал ее на кухне в слезах. С другой стороны, подкопаться под священника было не так-то легко. Напуганный происходившим, а главное, не зная, перед кем бы продемонстрировать свои добрые чувства, я счел за благо разрыдаться и убежать к бабушке, которой и поведал всю эту историю, громко шмыгая носом. Выведенная из себя тем, что мама осмелилась проявить неуважение к лицу духовного звания, бабушка, настигнув дерзкую дщерь на окраине городка, залепила ей две пощечины на глазах у доброго десятка радостно гоготавших кумушек.