Виктор Максимов

Сансара одного дня

Явление первое

Нет! ...И тут я проснулся. Блин, так это же был только сон! Ффу, слава Богу, что это был только сон. Как там у Фрейда... Или у Пелевина... Пробел между сном и явью. Да, только этот пробел все ставит на свои места. Я закрываю глаза, но утренний привкус во рту окончательно вытягивает меня в бытие. Я дотягиваюсь рукой до занавески и тут же зажмуриваюсь. За окном солнце. За окном лето. Не люблю я лето. Да и нет вообще никакого лета. Это просто такой символ, к которому целый год стремятся скозь дожди, снега, опять дожди, а когда лето наконец наступает, ты судорожно пытаешься достойно провести каждый Божий день, пытаясь оправдать ожидания, ты нервничаешь, ты неистовствуешь, ты беснуешься, а дни проходят и проходят, как песок сквозь пальцы, и лето умирает, и тут ты осознаешь, что ты с самого начала знал, что лето умирает, но все судорожно оттягивал кончину. Лето это как женщина, такой же символ стремления... Солнце. Какое же оно яркое. Солнце тебя постоянно к чему-то обязывает. Каждый почему-то считает, что при таком солнце грех сидеть дома, нужно срочно придумать себе какой-то повод для передвижения по плоскости. Солнце обычно гонит тебя на пляж, где ты менее защищен от его власти, где чумазые детеныши бегают в обнаженном виде, где проступающие выпуклости раздражают своей неприступностью, где какие-то идиоты делают вид, что играют в волейбол, а на самом деле всякий раз попадают мячом в тебя. Можно конечно попить с друзьями пива на природе. Хмм, предлагаю упростить этот уравнение в расстоянии и в количестве слагаемых. Я протягиваю руку к столику, где сквозь дебри хлама проступают зеленые шеи бутылок. Пусто. И тут пусто. Это плохо. В голове тоже пусто. Но это было бы поправимо. Я встаю с постели и иду в туалет. Я останавливаюсь у унитаза. Слышен звук струящейся воды. Я смотрю прямо перед собой на стену. Там висят часы. Вообще-то там всегда висела дыра, но потом моя мама, великий эстет, закамуфлировала ее часами. Так у меня одновременно появилась возможность иметь хоть какое-то представление о времени. Потом часы сломались. Минутная стрелка остановилась на цифре пять и умерла. Так всегда неполадки в пространстве заменяются неполадками во времени. Я открываю кран. Слышен звук струящейся воды. Я выдавливаю на зубную щетку немного белой слизи из тюбика и отправляю все это в рот. Как всегда я повреждаю десну у левого клыка, и эпилептическая пена у меня во рту окрашивается в розовый цвет с красными прожилками. - Ыыы...ггыыы...-мычу я, разжав челюсти и выпучив в глаза. Пена вываливается изо рта и падает в раковину. Я с сомнением разглядываю в зеркале свою физиономию. Мне всегда почему-то кажется, что я выгляжу как-то ненастояще. Я иду на кухню, набираю воды в электрочайник и включаю оный. Несколько секунд я прислушиваюсь к эволюциям, происходящим внутри его, затем мне становится скучно и я выглядываю в окно. Солнце не скупится. Тепло прокалывает насквозь мою кожу. Осколки стекла на асфальте сверкают как бриллианты. Наверное, сейчас где-то в болотной заводи испаряется гнилая вода, обнажая на черном песке слизистый ил с белой каймой. И вонь... Деревья такие банально зеленые. Как... Как Христос. Каждый листик похож на Христа. Сейчас они дрожат от теплого ветра, но они знают, что придет осень и они пожелтеют. Они ждут своего падения. Потом к деревьям подходят дворники Пилаты и трусят их ветви, и листья падают на жухлую траву. Они сгребают их в кучи и зажигают костер, который горит обычно не менее двух тысяч лет. Потом снова приходит лето, и деревья опять зеленеют. А пока стоит осень. Дует северный ветер и накрапывает дождь. И профессор танатологии герр Фаустус надевает свой серый плащ и раскрывает свой серый зонт... А вот и он, кстати. Сегодня его зовут Иван Матвеевич Сергеев. Он как обычно проснулся, как обычно встал, как обычно застелил кровать, как обычно поцеловал фотографию покойной жены, как обычно умылся и побрился, как обычно позавтракал чашкой псевдокофе с утренней газетой и как обычно вышел на прогулку. Иван Матвеевич идет по аллее, и тени деревьев пробегают по нему своими узорами. Вскоре он оказывается у своей излюбленной скамейки напротив детской площадки, садится и начинает как обычно разглядывать копошащихся в песочнике карапузов. Иван Матвеевич смотрит на девочку четырех лет, на ее смешные светлые кудряшки, на совочек в ее маленькой руке, на беленькие трусики под ее задравшейся юбочкой, и умиление блуждает по лицу пенсионера. Он как обычно начинает вспоминать свое собственное детство, свои шалости и проказы, свои страхи и постижения истин, и доходит до неизбежной мысли, что ему уже 72 года, что его уже "гроб, зевая, ждет", а он за всю свою никчемную жизнь так и не убил ни одного человека, ни молодого, ни старого, ни мужчину, ни женщину, раньше это ему как-то было совсем не нужно, а сейчас он задумался, затосковал, возжелал, взалкал своими чахлыми страстишками, и он снова смотрит на кудрявую девочку и представляет, как ое подходит к ней, весело спрашивает ее, любит ли она маму, папу, слшается ли их, хочет ли она, чтобы добрый дедушка угостил ее мороженым, а потом... а потом... а потом Иван Матвеевич с досадой бормочет: "Вот такая вот глупая жисть...", глубоко вздыхает и бредет той же тенистой аллеей, бредет обратно домой... Вода закипает. Я кидаю в чашку щепоть коричневых опилок и заливаю их кипятком. Я стою и жду пока чай остынет, затем мне становится скучно и я ложусь на пол. Я смотрю в потолок. Я прслушиваюсь к самому себе и прощупываю свое состояние. У меня каждое состояние имеет свое название. Я даже как-то сделал специальную схему своих состояний. Сейчас у меня, по-моему, состояние "Будда". Совсем ничего не хочется. Лучшее состояние для смерти. Взять бы сейчас и умереть... А может все-таки чего-нибудь хочется? Женщину, например. Женщина... Слово распадается на семь букв и чем-то абстрактным начинает обволакивать меня ниже пупка. Женщина - это ведь тоже символ, тоже что-то, чего обычно хочешь, когда этого у тебя нет. А когда есть? Когда я засыпал бок о бок с женщиной, это давало мне уверенность в завтрашний день. Я знал, что непременно проснусь, потому что рядом со мной есть то, что делает жизнь... сложнее, что ли? Иногда я просыпался прямо ночью. Я тихонько вставал, надевал наушники, включал токкату и фугу Баха и смотрел как она дышит. Ее рот всегда был немножко приоткрыт, и выражение всего лица было таким жалким и бессмысленным... Я вообще любил разглядывать ее лицо - когда она говорила по телефону, когда смотрела телевизор, даже когда она сидела на унитазе, я подглдывал за ней в щелочку. Когда мы занимались любовью, тьфу ты, когда мы совокуплялись как похотливые кролики, и она протекала подо мной как торпедированный корабль, судорожно дыша и издавая звуки диснеевской зверюшки, я старательно вглядывался в нее, глотал глазами каждую ее деталь... Так вот, я слушал Баха, подкрадывался к ней на цыпочках и приближался почти вплотную к ее лицу, и ее выдохи щекотали мне кожу. Она часто чувствовала на себе мой взгляд, просыпалась, смотрела на меня сквозь темноту заспанными глазами и я читал ее мысли: "Какой же он дурачок со своим Бахом-трахом, но он МОЙ дурачок". Тогда я выключал музыку, снимал наушники и спрашивал ее: "Знаешь почему в Содоме и Гоморре необыкновенно красиво пели птицы и неописуемо прекрасно пахли цветы?" Она качала головой, о чем-то догадываясь, и улыбалась всей своей похотью, и мне казалось, что это улыбается не она, а ее утроба, ее две набухшие губы под газончиком жестких волос, выбритых в виде сердечка (тоже мне эстетика!), поблескивающие в темноте влагой страсти, жаждущие схватить меня, поглотить всего, пожрать меня целиком и без остатка, и я становился таким маленьким и незначительным и терялся где-то между ее интимных складок. И тогда я отвечал за нее: "Потому что Содом и Гоморра были раем на Земле, но всякий рай должен быть разрушен!" Затем я брал ее за руку и мы уходили в наш маленький Содом. Вернее, это она брала меня за руку как ребенка и уводила в свой Содом. Он был такая необъятный, он был такой запутанный, я всегда долго не мог найти выхода, вернее я сам не хотел находить его, это выход всегда находил меня. Я бежал по лабиринту и думал: "Наконец-то мне хорошо". Затем лабиринт кончался, кончался и я сам с воплями и всхлипами, и тогда я думал, все еще часто дыша от очередного похода: "Нет, это не может быть хорошо. Как может быть хорошо, если должно быть плохо?" И я сам уже хотел, чтобы было плохо. Когда мы куда-то собирались, я уже не помню, по-моему, на День Рождения ее отца, я надел тогда смокинг, я очень люблю надевать смокинг, я не люблю мероприятий, где нельзя надеть смокинг, да, так вот, я понял что либо сейчас, либо никогда, взял и упал прямо в смокинге прямо на тротуар. Лежал, молчал, смотрел в открытое небо. Она мне что-то говорила, меняла высоту голоса и интонацию, а я молчал. Потом она сказала мне, что любит меня. Я засмеялся, я захохотал. А она заплакала. И мне стало так противно, что я встал и пошел прочь. Она думала, что я вернусь, а я не умел возвращаться. Я был слишком примитивен для этого... "НАТАША" - почему-то загорается в сознании ее имя как слова "Game Over" на экране компьютера, и начинают медленно гаснуть... "Натааааша", - шепчет мне кто-то в ухо, и я чувствую дыхание, выпущенное из этих маленьких кругленьких губок, дыхание с запахом клубничного леденца. "Катя?" - я открываю глаза, и Катя поспешно растворяется в воздухе. Катюша, Катенька, Катюшенька, Катюшоночек... Я встаю с пола и беру в руку чашку. Чай уже остыл. Я делаю шаг вправо и выливаю чай в раковину. Слышен звук струящейся воды. Я открываю мусорное ведро выкидываю туда размякшую заварку. Тут я что-то замечаю под грудой мусора, запускаю туда руку и вытягиваю искомое на свет. Фольга со следами огня на одной стороне и коричневыми пятнами на другой. Надо же, у меня вчера в гостях был добрый волшебник, и оставил гостинец на целых три затяжки. Я беру с полки над умывальником соломинку и вставляю в рот, где-то нахожу зажигалку, извлекаю из нее огонь и подношу под фольгу. Коричневое пятно заволновалось, пошло пузырями и попыталось улетучиться желтоватым дымком, но я тут же поймал его своей трубочкой. И опять. И опять. Уже хорошо, уже вот-вот, уже почти и будет совсем замечательно. Я открываю шкафчик и беру пузырек, преподнесенный мне намедни Толянычем, нашим придворным алхимиком. "Вот", - говорил он мне наставительно из-за запущенной опаленной бороды, обставленный колбами, ретортами и прочими пробирками, пропитанный насквозь химией-алхимией-кайфимией, а заодно и математикой, ботаникой, анатомией и какой-то досужей термодинамикой, "Вооот! Новую хохмочку забульбенил, старик. Коктейль "Триметил-Пикант". Срубает крышу моментально, прочно и торчово". Я отвинчиваю крышечку, приставляю баночку к ноздре и делаю энергичный засос. Едкий химический запах врывается в мою носоглотку и, раздирая слизистую и закупоривая дышло, устремляется куда-то вверх, в серые области мозга. Я закашливаюсь и, сдерживая тошноту, проделываю то же самое и со второй ноздрей. И еще разок. Вот. Вот. Оно. Оноооо. Теперь уже. Да. Хоть убейте, хоть режьте меня, хоть пустите на запдетали для пластических операций. Хо. Ро. Шо! Я ложусь на пол и с удовлетворением замечаю, что состояние "Будда", которое было уже готово сойти на нет, снова входит в норму. Господи, Господи, Господиии... Какой же ты милостивый и всемогущий. Увидь меня - я приближаюсь к тебе в своем смиренном миролюбии. Госссподи, какой же ты кайфовый, обалденный ты наш пастырь, а мы твои фиговенькие марионеточки, такие хреновенькие пешечки... Е2 - Е4, аминь. Интересная комбинация, вы не находите, Ваше Высокопреосвященство? Верховный Иерарх Сущего, Пресвятейшие Небожители Наивысшего Уровня и прочая камарилья тонкой субстанции! Ваш ход, господа. Ого. Ого-го! С А-2 прямо в зону Юпитера? Ну все, всем шандец... А я, с Вашего милостивого позволения, белым офицером на белом коне под хвост черной королеве, ага, да, пускай нагибается, сука... да, конем... конякой шелудивой... офицер наблюдает... Боже... Аллилуйя! Всем крышка небесная! Предметы становятся объемнее в форме, растояния сокращаются. Время нагромождается на пространство и становится осязаемым. Воздух становится слишком твердым, чтобы им можно было дышать. Зачем нафиг дышать? Дышать лень. Жить лень. Я - абсолютен. Может, на улице воздух пожиже? Я концентрируюсь на том, чтобы сделать усилие. Затем я делаю это усилие и перетекаю из кухни в прихожую. Слышен звук струящейся воды. Вы слышите звук струящейся воды? Так струйно, так водно... Я перемещаюсь из прихожей на холодный бетон. На бетонный холод. Затем стекаю вниз по ступенькам, вот так: шшшшшшшшшшшшшшш... Вниз, вниз, вниз, вниз, вниз, вниз, вниз, вниз, вниз, вниз, вниз, вниз, вниз, вниз, вниз, вниз, вниз, вниз, вниз, вниз, вниз, вниз, вниз, вниз, вниз, вниз, вниз, вниз, вниз, вниз, вниз, вниз, вниз, вниз, вниз, вниз, вниз, вниз, вниз, вниз, вниз, вниз, вниз, вниз, вниз, вниз, вниз, вниз, вниз, вниз, вниз, вниз, вниз, вниз, вниз, вниз, вниз, вниз, вниз, вниз, вниз, вниз, вниз, вниз, вниз, вниз, вниз, вниз, вниз, вниз, вниз, вниз, вниз, вниз, вниз, вниз, вниз, вниз и вон, во двор.