Ростислав Кожух

"Гpинев и Пушкин"

Пpеамбула

Разнообpазные и многочисленные наезды в ОВЕС.* на "кpитику" и "кpитиков", выдеpжанные в стиле "не будем говоpить кто, хотя..." (далее следует тычок пальцем), поpодили у меня ощущение (устойчивое), что многие (весьма многие), похоже, слишком туманно (говоpя мягко) пpедставляют себе, что это за звеpь - кpитика.

Посему я pешаюсь на злостный, но, смею надеятся, полезный оффтопик пpодемонстpиpовать почтенной публике обpазчик _настоящей_ кpитики.

Если быть совсем уж точным, нижеследующий текст, скоpее - кpитическая миниатюpа (т.е. нечто маленькое и как бы не вполне сеpьезное), однако все пpизнаки жанpа налицо, и для начала этого достаточно.

......................................................................

"ГРИHЕВ И ПУШКИH" *)

?????????????????

Мы не то чтобы "ленивы и нелюбопытны", но скорее "любопытны, но ленивы и невнимательны", а потому, с удовольствием и по собственному почину прочитав в школьные годы статьи Писарева о Пушкине (эк он его ловко, справедливо и красноречиво разоблачает!) самого Пушкина мы не то чтобы не читаем вовсе, но лениво и с небрежением пролистываем, сквозь зевоту заучивая стихотворные фрагменты: отрывок из "Осени", несколько второпях и впопыхах выбранных стихотворений, неизменный "Памятник" да примерно полдесятка строф из "Евгения Онегина". После чего пушкинские стихи на много лет небрежно убираются в "погреб памяти".

Прозу Пушкина, слава богу, заучивать не требуют (не Тургенев; стилистическими красотами не баловался и о "свежей струе, ударяющей в лицо" не писал, справедливо полагая, что проза требует "мысли и мысли", а не метафорических украшений), а потому благодарные мы поступаем с ней чуть менее жестоко, чем со стихами, сохраняя в сознании несколько забавных анекдотов: о чудаке Сильвио, который умел ловко стрелять, о чудаке Дубровском, который тоже умел ловко стрелять и медведя не испугался, и о Петруше Гриневе, который подарил разбойнику Пугачеву заячий тулупчик, а тот - тоже чудак такой! - отплатил Петруше добром за добро.

Впитывая пушкинские "анекдоты" в кровь в "бессмысленном и лукавом" школьном отрочестве, мы совершенно не понимаем их, как не понимаем, что сразу за порогом школы - вроде как Петрушу Гринева "таинственный вожатый" - нас ждет судьба. Ждут вопросы, поставленные не нами, но на которые придется отвечать нам. И только когда все уже оказывается решено, все ошибки совершены, когда уже нельзя смыть или стереть печальные строки прошлого, мы неожиданно задаемся вопросом: "Так что же там на самом деле произошло в этой забавной повести о тулупчике, как бишь ее, "Капитанская дочка", что ли? Как там она начинается?"

"Отец мой Андрей Петрович Гринев в молодости своей служил при графе Минихе и вышел в отставку премьер-майором в 17... году". Опыт пережитого научил нас читать не столько слова, сколько недомолвки и умолчания. (Тем более, что это и не особенно сложно; умением читать между строк вполне владел даже комичный пристав из "Бориса Годунова", говоривший что "не всякое слово в строку пишется".) И мы понимаем, что Андрей Петрович, пращур которого "умер на лобном месте, отстаивая то, что почитал святынею своей совести", а отец "пострадал вместе с Волынским и Хрущевым", готовившими государственный переворот, вышел в отставку в 17... (а в рукописи - 1762) году вовсе не потому, что так сложились его личные обстоятельства.

В 1762 в России действительно произошел государственный переворот и всякому офицеру волей-неволей приходилось задавать себе и отвечать на сформулированный только столетие спустя вопрос: "Что делать?" Присягать и служить Екатерине или "оставаться верным падению третьего Петра"? Служба и присяга угрожали совести. А "верность падению" - свободе. И Андрей Петрович, сохраняя и совесть, и свободу, уклонился от выбора. Формально присягнув, он сразу оставил службу и удалился в деревню, в добровольную, так сказать, ссылку.

А на вопрос, оставленный без ответа отцом, пришлось отвечать сыну Петруше. Только выбирать ему пришлось не между государем и государыней, как отцу, а между государыней и беглым каторжником, объявившим себя государем. И отвечать на вопрос Петруше приходится не в благословенном одиночестве, имея для размышлений долгие часы и дни, а прямо в глаза Пугачеву. "Или ты не веришь, что я великий государь? Отвечай прямо".

Казалось бы, ответить можно только "да" или "нет". Уклониться некуда. Петруша колеблется. Пугачев мрачно ждет ответа. И вдруг недоросль в офицерском мундире перестает быть самим собой. Он становится русским человеком вообще, нацией, сосредоточившейся в одном человеке. Hа страшный, смертоносный вопрос он отвечает с предельной правдивостью и одновременно с запредельным лукавством: "Слушай, скажу тебе всю правду. Рассуди, могу ли я признать в тебе государя? Ты человек смышленый, ты сам увидел бы, что я лукавствую." Опасный разговор офицера и царя (или офицера и бунтовщика) превращается в безопасную беседу взаиморасположенных частных лиц.

Сберегается жизнь, сберегается честь. И одновременно решается судьба. Петр Гринев навсегда превращается в частного человека, непригодного для государственной службы. Почему? Да потому что в Следственной комиссии, учрежденной по делу Пугачева, ему будет совершенно нечего ответить на три вопроса, сделанных "молодым гвардейским капитаном очень приятной наружности": "Каким образом дворянин и офицер один пощажен самозванцем, между тем как все его товарищи злодейски умерщвлены? Каким образом этот самый офицер и дворянин дружески пирует с бунтовщиками, принимает от главного злодея подарки, шубу, лошадь и полтину денег? Отчего произошла такая странная дружба и на чем она основана?.."

Попробовал бы он поговорить с членами комиссии с той же искренностью, с какой разговаривал с "главным злодеем"! Попробовал бы он сказать им, например, так: " А не повесил самозванец меня потому, что я говорил с ним только и прежде всего как человек с человеком, а не как винтик или рычажок государственной машины с дубиной, ее курочащей." Если бы старого председательствующего генерала не хватил удар от таких (или примерно таких) неслыханных речей, он бы, сотрясаясь от гнева, сказал: "Петр Гринев, это не объяснение. Это издевательство." И был бы прав.