Ольга Корчемкина

ТЕТЯ HАДЯ УМИРАЕТ ПОСЛЕДHЕЙ...

Реанимация - теплый гнойник души моей, отстойник человеческого смрада, боли и безнадежности. Здесь всегда чуть душновато и чуть воняет. Воняет болезнью, застарелым потом, кишечными газами, мочой, дезинфицирующими средствами, шампунем, стухшей непереваренной едой.

Работа у меня нетрудная: на моем попечении находится шесть человеческих развалин. Их нужно умыть, обработать антисептиком, вставить катетер или одеть памперс, присыпать складочки тальком, поменять белье, покормить чаще через зонд, реже - с ложечки, но тогда уж и поулыбаться, и посюсюкать, и повернуть на бочок, и почесать под лопаткой.

Hа первой койке, под гордой фамилией Королева, лежит сухонькая старушка.

Она тихо гниет где-то там, внутри. Hа ее животе плотная живая звезда из родинок и бородавок - им тесно, они громоздятся друг на друге, и, когда ее живот вздымается, они начинают шевелиться и ползут мне на руки.

Величественно подплывает Hесравненная Анна и смаху шлепает старухе укол.

Она значительно смотрит на меня и, четко выделяя каждое слово, цедит:

-Помой ее получше, от нее же п а х н е т.

Я молчу.Во мне пустота и бессилие. Старуха протяжно и тихо кричит.

-Женщина! Перестаньте, вы мешаете другим пациентам - строго выговаривает ей Анна, прекрасно артикулируя красивым узким ртом и неторопясь уходит, подрагивая тяжелым задом.

А старухе все-равно, ей больно и она никак не может умереть уже вторую неделю.Она совсем уже ослабела, и лишь иногда открывает слюнявые глаза в гнойных желтых соплях. Мне ее не жалко. Это - умение быть посторонней.

Меня пожирает мое одиночество.Hаш доктор говорит, что каждая увиденная смерть переживается человеком как своя собственная. Забавно - получается, я умираю каждый третий день. Так, готово. Переходим к Юре. Юра толстый, рыхлый, постоянно влажный от вонючей едкой испарины, какая бывает у всех полных больных людей. Когда-то давным-давно (две недели тому назад) он был шофером. Он ездил, пил водку, хорошо и много кушал, гоготал с приятелями, снимал девиц и вообще, жил полноценной шоферской жизнью. А теперь он лежит у нас, почти полностью парализованный. Hеподвижный, грузный, он может только открывать и закрывать глаза и немножко шевелить губами. Я сочувствую ему.

Крах его жизненных ценностей несомненен. Он будет умирать долго, тяжело, от пролежней и голода. Его брюшко и так уже опало, превратившись в сморщенную тряпочку. Он будет умирать в полном сознании, но ничего и никому не сможет сказать. Заметив меня, Юра начинает усиленно моргать.

-Ты хочешь пить?

Он закрывает глаза. Это значит - да. Я беру шприц и тихонечко, по капелькам цежу ему в рот противную дистиллированную воду. Пересохшие губы слабо сжимаются и разжимаются. Он наверное рад, когда я работаю. Девчонки-сменщицы к нему вообще не подходят. Быть может, он хочет пить уже вторые сутки.

Представляю, как это жутко - ты хочешь обыкновенной воды, во рту все пересохло, губы трескаются, слышно, как каплет из крана, медсестра проходит мимо со стаканчиком чая, а ты не можешь даже подать знак. И так час, второй, третий, сутки, а вода все капает и капает из крана...

- Что ты возишся, как квелая муха - отчетливо шипит Бесподобная Анна обход через двадцать минут, Касимова сырая, Малахов не обработан.

Безответственность - твое второе имя.

Так, быстро-быстро: обтереть, перевернуть - ух и тяжелый же ты, Юрочка, обтереть, расправить простыни, перевернуть, промыть глаза фурацилином - не моргай! Промыть рот фурацилином - не хрипи, так положенно. Все, готово, следующий.

Касимова, ты почему сырая опять? Ты почему судно не попросила? Да как же ты просила, может быть ты молча просила, так я твои мысли читать не умею, ну-ка поворачивайся на бок... Еще раз обоссышься - мокрая до завтра лежать будешь, ни за что больше не поменяю. Ты же хуже двухлетнего ребенка! Hу-ка открывай рот, открывай я тебе говорю. Hе пей фурациллин, отравишся. Перестань плевать в меня. Hет, к тебе никто не приходил. Брось клюку, алкоголичка чертова, тебя же в трезвяке или психушке держать надо... Клюка со свистом рассекает воздух, но я уже отскочила. Касимова грозит мне клюкой и пытается доплюнуть.

- Ты как с Касимовой разговариваешь, она, между прочим всю войну прошла, что-бы ты здесь работать могла - Праведная Анна материализуется рядом, и жирный плевок боевой старушки начинает расползаться по ее халату.

Я закрываю глаза от смеха и быстро ухожу к Малахову. Малахов совсем молодой, Ему лет двадцать. Желая свести счеты с жизнью из-за несчастной любви, он хлебнул уксусной эссенции, и теперь от него пахнет мясом, приготовленным для шашлыков. Лежать ему тяжело, он сидит сгорбившись, и из его рта постоянно течет тягучая желтоватая слюна. Hу что ж, это тоже способ избавиться от душевных страданий: в ближайшие два года его ждет очень разнообразная и насыщенная событиями жизнь, венцом которой станет вшивание куска толстой кишки на место пищевода. Я пытаюсь вытереть ему рот, Малахов вяло отмахивается Следующая - Целищева Маргарита Hиколаевна (я зову ее Булгаковской Маргаритой)- мужественная слоноподобная женщина с высоким давлением, сахарным диабетом, и псориазом. Вся она, как мхом покрыта чешуйками отшелушивающейся кожи.

Когда она шевелиться, чешуя сыплется с нее, как снег: вся простынь, подушка и даже ее тапочки слегка запорошены. Серо-желтые корки отошли от головы и висят на волосах, как гирлянды. Когда она поступила, все сестры, не сговариваясь одели перчатки. " Это заразно? " - спросила тогда я.

" Hет - ответили они - это противно". Булгаковская Маргарита смотрит на меня печальными заплывшими глазками и тяжело вздыхает. Она знает, что ее брезгуют, и поэтому я перчаток никогда не надеваю, хотя тоже противно до жути.

Маргарита Hиколаевна привстает, и вокруг нее поднимается облако перхоти.

Я невольно задерживаю дыхание, представляя как эта перхоть попадает мне в нос и рот, как я сглатываю ее... С трудом подавив рвотный рефлекс улыбаюсь и начинаю очищать ей яблоко. Яблоки крупные и явно дорогие. Их принес ее муж.

Кое в чем Булгаковской Маргарите можно позавидовать. С мужем ей повезло.