Александр Дюма

Железная маска

Вот уже почти сто лет, как эта загадочная история волнует воображение романистов и драматургов и не дает покоя ученым. Нет сюжета более темного, более спорного и в то же время более популярного. Она подобна легенде, о которой никто не знает ничего определенного, но в которую все верят. Длительное тюремное заключение и тщательные предосторожности для изоляции узника вызывают невольное сочувствие, граничащее с ужасом, а тайна, окутывающая жертву, еще более увеличивает сострадание к ней. Может быть, знай мы подлинного героя этой мрачной истории, она была бы уже забыта. Даже одно лишь открытие его имени превратило бы ее в рядовое преступление, интерес к которому быстро исчез бы, а слезы сострадания иссякли бы. Но этот человек, бесследно отторгнутый от общества, был подвергнут беспримерному наказанию и старательно обособлен даже в тюрьме, словно одиночной камеры было недостаточно для сохранения тайны. Судьбу узника мы можем сравнить с поэтическим олицетворением страдания, которое соединило в себе все несправедливости тирании, все человеческие бедствия. Кем был этот человек в маске? Что привело его в безмолвие заключения – распутная жизнь придворного или интриги дипломата, смертный приговор или грохот битвы? Что он потерял? Любовь, славу, трон? Каковы были муки этого человека, у которого не осталось надежды? Как он вел себя – изрыгал проклятия и богохульства или только терпеливо и покорно вздыхал? Одно и то же страдание каждый человек переживает по-своему, и тот, кто мысленно проникает под своды Пиньероля или д'Экзиля, на острова Сент-Маргерит или в Бастилию, воображает себе долгую агонию узника в соответствии со своими капризами и своими симпатиями, и приписывает ему муки, вытекающие из собственных чувств. Он хотел бы узнать о мыслях узника в уединении, почувствовать биение его сердца, дававшего жизнь этой одушевленной машине, и отыскать следы слез которые текли под его бесстрастной маской.

Мучительно даже представить себе его участь: нескончаемые внутренние монологи, не отражающиеся на лице, сорокалетнее заключение за двойным ограждением – каменными стенами и железной маской. Воображение невольно приписывает ему величественное благородство, связывает тайну этого человека с самыми возвышенными интересами и настойчиво видит в нем жертву государственных секретов, возможно, принесенную во имя благополучия народов и спасения монархии.

Если поразмыслить, однако, более спокойно, то не покажется ли эта история обыкновенным поэтическим вымыслом? Не думаю. Напротив, мне сдается, что здравый смысл помогает здесь порыву воображения. В самом деле, не естественно ли предположить, что тайна, окутывавшая имя, возраст и внешность узника и сохраняемая в течение стольких лет с такими предосторожностями и настойчивостью, диктовалась наиважнейшими политическими интересами? Людские страсти, гнев, ненависть, месть не могут быть столь упорными и длительными. Подобные приказы нельзя объяснить заурядной жестокостью. Если даже предположить, что Людовик XIV был самым жестоким из монархов, неужели он не мог выбрать любую из казней, не прибегая к такой необычной пытке? Зачем ему было добровольно утруждать себя, окружая одного-единственного узника бесконечными предосторожностями и постоянным наблюдением? Не боялся ли он, что ключ этой страшной загадки когда-нибудь будет найден по другую сторону тюремных стен, где он сокрыл постоянный источник тревоги за судьбу своего царствования? В то же самое время он почему-то заботился об узнике, которого так трудно было охранять и так опасно обнаружить! Все могла бы разрешить смерть при невыясненных обстоятельствах, но король не хотел этого. Что тут причиной – ненависть, гнев, страсть, наконец? Конечно, нет! И можно сделать вывод из такого поведения: меры, принятые против узника, диктовал чисто политический интерес; король прибегал к строгостям, необходимым для сохранения тай ны, но не решался пойти дальше, убить несчастного, который, возможно, не совершил никакого преступления.

Придворные не имеют обыкновения терпимо относиться к врагам своего властелина; поэтому само внимание, даже почтительность, выказываемая к узнику в маске комендантом Сен-Маром и министром Лувуа, служат доказательством как невиновности этого лица, так и его высокого положения в жизни.

У меня лично нет притязаний на эрудицию книгочея, и я всегда видел в истории человека в железной маске лишь злоупотребление силой, отвратительное преступление, безнаказанность которого вызывает возмущение. Несколько лет назад, когда мы с г-ном Фурнье решили представить этот сюжет на сцене, мы внимательно перечли и сравнили различные опубликованные его версии После успеха драмы, поставленной в «Одеоне», появились два отклика: письмо г-на Бийара, направленное им в Исторический институт и воспроизводящее сюжет, заимствованный нами у Сулави, а второй – работа библиофила Жакоба, которая дает вопросу новое освещение к свидетельствует о глубоких исследованиях и огромной начитанности. Работа Жакоба отнюдь не поколебала моих воззрений. Появись она до написания драмы, я все равно последовал бы своему варианту освещения этой истории, которым я воспользовался в 1831 г.: он куда драматичнее и кажется мне единственно правдоподобным, потому что в нем заключена мораль, весьма важная для столь мрачной и неясной истории. Кое-кто, пожалуй, скажет, что драматурги легко дают увлечь себя соблазнам выдумки и патетики, что они склонны жертвовать логикой ради эффектности, одобрением ученых ради аплодисментов партера. Но на это можно ответить, что эрудиты из любви к более или менее точным датам, к толкованию темных мест в тексте, которые не сумели прояснить до них и которые никогда, ни в каких дискуссиях не могут быть прояснены, из простодушного пристрастия к нагромождению дат и нанизыванию цитат часто забывают о главном. История этого необычного узника нуждается в объяснении как из-за суровости и длительности заключения, так и ввиду неясности причин, приведших к такой каре. Там, где одной эрудиции недостаточно, где каждый исследователь текста, опровергая предшественников, в свой черед опровергается преемниками, – там следует руководствоваться не только одними данными науки, и читатель, сопоставив все версии, убедится, что все они не безупречны. Это положение тем более бесспорно в случае с человеком в железной маске. Вслед за первой загадкой: «Кто этот человек в маске?» – встает вторая: «Что явилось причиной такой невиданной кары вплоть до смерти арестанта?» Для того чтобы заставить воображение замолчать, нужны положительные, точные доказательства, а не просто рассуждения.

Не утверждая и не настаивая, что аббат Сулави приподнял завесу истины, я убежденно повторяю: его версия наиболее правдоподобна, она основана на наиболее достоверных положениях. Это твердое убеждение дает мне не огромный и длительный успех пьесы, но легкость, с которой можно опрокинуть противоположные точки зрения, опровергая одну другой. В книге, где элементы успеха отличны от диктуемых театром, я, если бы мне позволила совесть, придумал бы захватывающую историю о любви Букингема и королевы или о тайном браке Мазарини и Анны Австрийской. При этом я смог бы воспользоваться книгой Сен-Мийеля, которую библиофил, как он признается, не читал, хотя она явно не относится к числу редких и малодоступных. Да и тут я тоже мог бы сделать парафраз моей пьесы, представить подлинные исторические лица, чьи имена в драме иногда были изменены, а значение и весомость преувеличены, и принудить их играть те же роли, придавая их действиям видимость правдоподобия. И вообще, какую сказку ни выдумай, какие хитросплетения не пусти в ход, ничто не сможет убить интерес, возбуждаемый всевозможными историями, что написаны о Железной маске, и противоречивыми, как правило, подробностями, которые приводят авторы и свидетели, претендующие на осведомленность. Понятное дело, любое произведение на эту тему, даже посредственное, даже совершенно ничтожное, всегда пользовалось успехом, и тому примером совершеннейшая нелепица шевалье де Муи, этого бретера пера на жалованье у Вольтера, нелепица в шести частях под названием «Железная маска, или поразительные приключения отца и сына», вышедшая в 1746 г. без имени автора у Пьера де Ондта в Гааге, а равно столь же нелепый роман Реньо-Варенна или сочинение в четырех томах г-жи Генар, изданное в 1837 г. в Париже.