Действительно, незнакомая девушка была такой красивой, что, невзирая на свое смущение, Ален, продолжавший отступать назад, был не в силах оторвать глаз от той, что привела его в полное замешательство.

Наконец он замер на месте, словно его пригвоздили к полу.

Через некоторое время, сочтя, что нельзя больше стоять молча, не двигаясь ни вперед, ни назад, молодой человек рискнул пошевелиться, угрюмо поклонился гостям и неловко извинился за свой небрежный вид.

Девушка улыбнулась в ответ, показав свои прекрасные зубы.

Ален решил, что сделал достаточно, чтобы заслужить право на уход, и поспешил уйти под предлогом того, что он должен переодеться.

Он был зол на отца за то, что тот сыграл с ним злую шутку, и им овладело неистовое желание бросить старика одного вместе с гостями и отправиться ужинать в трактир.

Но несколькими днями раньше у старика был сильный приступ подагры, едва не стоивший ему жизни, и сын отказался от своей затеи, опасаясь причинить отцу лишнюю боль.

Ален поспешно натянул на себя первую попавшуюся одежду и, бранясь про себя, спустился вниз; когда его рука коснулась ручки двери, он снова оробел, но, немного помедлив, резко толкнул дверь, словно внезапно приняв решение, и вошел в комнату, утешая себя мыслью: «Не съедят же они меня, в самом деле».

Несмотря на это здравое суждение и умоляющие взгляды отца, Ален явно пребывал в мрачном настроении.

Это нисколько не испугало мадемуазель Жусслен, которую предупреждали, что ей придется приручать сущего медведя.

После пребывания в Париже, где, как уже было сказано, Ален вращался в сомнительном обществе, он приобрел развязные манеры и бесцеремонную речь, не свойственные жителям Исиньи; несмотря на это, девушка весьма охотно согласилась взяться на возложенную на нее задачу и отважно приступила к ее выполнению.

Впрочем, она могла справиться с этой задачей куда легче, чем любая другая, ибо наш медведь чрезвычайно ценил красоту, а мадемуазель Жусслен была поразительно хороша.

Лизе уже исполнилось двадцать два года; ее роскошные волосы на редкость приятного пепельного цвета обрамляли несколько низкий лоб, но большие черные глаза, выделявшиеся на ее молочно-белой коже, как два кусочка бархата, скрашивали этот недостаток.

Она была высокого роста; ее ноги и руки, как и у всех обитательниц сельской местности, не были безупречными, но зато великолепная пышная грудь и резко очерченные округлые бедра подчеркивали достоинства ее гибкого стана.

Кроме того, она выделялась своим нарядом из круга девушек Мези, подобно тому как Ален после возвращения из Парижа отличался одеждой от парней Мези и Гран-Кана.

Девушка отказалась от колпаков — не от остроконечных колпаков (этот безобразный мужской головной убор никогда, даже в раннем детстве, не осквернял ее лба), но от высоких колпаков с кружевами, как у Изабеллы Баварской, а также от узких платьев и алансонских косынок с вышивкой. Мадемуазель Жусслен была городской просвещенной барышней: она покупала шляпы у лучших модисток Кана или, в худшем случае, Сен-Ло, носила французские кашемировые шали и, наконец, щеголяла в платьях с оборками, придававшими ее туалетам еще более впечатляющий вид.

Всецело оценив красоту Лизы Жусслен, Ален почувствовал себя еще более неуверенно.

Но, несмотря на ее полуаристократические манеры, дочь торговца маслом казалась такой доброй, что мало-помалу Ален стал держаться более непринужденно; не успел закончиться ужин, как дурное настроение этого человека с непостоянными чувствами и необузданными желаниями сменилось страстной жаждой обладать прекрасной нормандкой — он решил овладеть ею любой ценой, даже если бы ему пришлось ради этого на ней жениться.

Привлекательная, как ловушка с зеркальцами, которой приманивают жаворонков, Лиза все же не принадлежала к разряду легкодоступных женщин; не встречая с ее стороны никаких ободряющих знаков, обычно позволяющих мужчине быстро продвигаться к цели, Ален был вынужден умерить свои притязания.

В результате начавшейся в душе молодого человека борьбы между зарождающейся страстью и почтительной сдержанностью, которую девушка сумела столь своевременно ему внушить, когда он уже готов был забыться, ему мало-помалу удалось обуздать свою грубую похоть.

В его сердце стало развиваться чувство, носившее полуплатонический характер; по прошествии двух недель он, как неопытный юнец, питал по отношению к той, которую отец выбрал ему в жены, чистую и невинную любовь.

Поскольку Лиза Жусслен чрезвычайно гордилась своей победой и, кроме того, Ален был ей отнюдь не безразличен, то по истечении этих двух недель ничто не препятствовало союзу двух влюбленных.

Месяцем позже было объявлено об их бракосочетании, а день свадьбы был обозначен белым мелом, как у древних римлян, но тут сильный приступ подагры неожиданно свел в могилу старого Жана Монпле.

Если любезные читатели не сразу представили себе, сколь велико было отчаяние Алена, значит, мы плохо обрисовали его характер.

Услышав печальную весть, г-н Жусслен тотчас же помчался в Хрюшатник и застал своего будущего зятя стоящим на коленях у смертного одра отца; молодой человек рыдал, уткнувшись лицом в его постель.

Торговец помог Алену отдать покойному последний долг; затем, желая не только угодить юной паре, но и удовлетворить собственное стремление поскорее увидеть дочь хозяйкой прекрасной усадьбы, он согласился на то, чтобы в связи со скорбным событием свадьбу отложили лишь на месяц.

Однако страшное видение омрачало надежды бедного жениха и заставляло его содрогаться даже во сне.

Когда Ален Монпле вышел из церкви и последовал за гробом своего бедного отца, он не удержался, проходя мимо лавки Тома Ланго, и украдкой бросил взгляд на мрачное и унылое, как грозовые облака, заведение.

Лавка была закрыта; лишь в одном окне виднелось маленькое отверстие наподобие фрамуги; его размеры не превышали величины крошечных окошек с непрозрачными стеклами, еще украшающих стены некоторых старинных домов в забытых Богом селениях старой Франции.

Фрамуга была приподнята, и под стеклом, словно под зеленоватым листком болотного растения, виднелась невыразительная и отталкивающая физиономия Тома Ланго: ростовщик следил за проходящей мимо траурной процессией с радостным и алчным блеском в глазах.

Алену показалось, что он видит голову гигантской гадюки.

И теперь, представляя эту голову, молодой человек неожиданно вздрагивал, а когда жутко блестящие глаза являлись ему во сне, он внезапно просыпался.

Алену и в самом деле было чего опасаться.

Это видение, каким бы фантастическим, вероятно, оно ни представлялось читателям, вскоре обрело реальное воплощение.

Не получив извещения о смерти фермера, Тома Ланго прикинулся обиженным и в одно прекрасное утро предъявил то ли тридцать четыре, то ли тридцать пять безупречно составленных документов, подтверждающих, что он предоставил Алену Монпле ссуду на восемьдесят семь тысяч франков.

Я не знаю ничего страшнее оскорбленного заимодавца.

Это просто-напросто грозит должнику разорением.

Бакалейщик же был оскорблен страшно. Ален не только не пригласил его на похороны папаши Монпле, которого он, Тома Ланго, так сильно любил и глубоко чтил, но к тому же, с тех пор как неблагодарный должник вернулся домой из Парижа, он ни разу не навестил своего благодетеля, хотя тот был бы рад его видеть; негодник даже обходил бакалейщика стороной, когда они случайно встречались на улице, и приближался к нему, лишь когда не мог этого избежать.

Увы! Так оно все и было. Ален, знавший, что он задолжал Косолапому значительную сумму, хотя и не подозревавший о величине этой суммы, невольно испытывал при виде бакалейщика чувство неловкости, которое всякий должник испытывает при виде своего кредитора.

И вот, после того как Ален столь долго пребывал в неведении, он, наконец, узнал, сколько именно он должен Тома Ланго.

Эта сумма достигала восьмидесяти семи тысяч франков!