Евгений Терновский

Место свидeния

Повесть

Памяти Ивана Алексеевича Трофимова

Накануне деловой поездки в Страсбург Тео Соло посетил своего парижского друга, Павла Сергеевича фон Берендорфа, провел с ним долгий приятный вечер и уже собирался вернуться домой, когда молчаливый телефон неожиданно и фальшиво изверг певучий аккорд Вивальди. Он уныло повторял его, пока владелец квартиры не взял телефонную трубку. Берендорф быстро и раздраженно заговорил по-русски, прижав к своей загорелой щеке трубку аппарата. Время от времени он поворачивался в сторону Тео, иронически разводя руками. Без сомнения, звонила его русская дальняя родственница, Ольга Олеговна Орехова, пожилая одинокая дама, у которой в жизни были две страсти: светские журналы и многочасовые телефонные разговоры. Не так давно Берендорф с комическим ужасом рассказывал Тео, что эта дальняя родственница намерена стать ближайшей соседкой и поселиться в его доме.

Насмешливо и терпеливо ожидая конца телефонной беседы, Тео взял разноцветную кипу журналов с одноногого столика и рассеянно перелистал страницы, переводя взгляд с полуголых див кино на обнаженные автомобили новых марок - иных реклам в журналах не было. Между двумя журналами неожиданно появилась русскоязычная газета. Тео давно не читал по-русски и без любопытства просмотрел несколько страниц, прислушиваясь к русским фразам Берендорфа ("Уверяю, Ольга, тебе это померещилось!"). Некоторые заголовки ему были непонятны - что означает, например, "Ивановские тусовки" или "Откаты и зачистки"? Он быстро дошел до последней страницы, которая, кстати, для Берендорфа была первой - именно с нее он начинал чтение русской газеты траурные и прочие объявления. Русский инженер в Бельгии скончался в возрасте девяноста девяти лет. Ресторан "Балалайка" искал русcкого повара. Молодая особа из Тамбова предлагала уроки русского языка. Русский циркач, дрессировщик домашних кошек, давал единственное представление в Зимнем цирке. Православная община небольшого немецкого городка W. близ Киля сообщала, что на масляной неделе состоится праздничный обед с блинами, на который приглашаются все прихожане. "Мы ожидаем множество гостей, в том числе из России. Певица Леля Циоменко нам исполнит старинные русские романсы в сопровождении двух балалаечников".

При чтении этого безобидного объявления у Тео неприятно поледенело в висках. Он прочитал его несколько раз и не заметил, что телефонный разговор Павла Сергеевича закончился и тот, вернувшись в кресло, с удовольствием заканчивал недопитое виски. "Замучила проклятая баба! - потрясая дланью, шутливо пожаловался он. - Сегодня пятый звонок! Знаешь, почему она мне звонила? Она убеждена, что..."

"Скажи на милость, - неожиданно для себя перебил Тео, складывая русскую газету и с трудом обуздывая ее широкие крылья, - тебе знаком этот городок в Германии, W.?"

"Бывал несколько раз, но, признаться, давно. Там есть чудная православная церковь... ее настоятель, отец Николай, - мой старинный друг. Прекрасный человек... У него, как у священников в романах Лескова, семь или восемь чад!.. - засмеялся Берендорф. - А почему ты спрашиваешь?"

"Собираюсь посетить Страсбург и Киль. Как раз на масленице. Может быть, загляну в W. Я прочитал объявление в твоей русской газете - там будет музыкальный праздник с блинами".

"Mais dis donc! Depuis quand tu te passionnes pour le milieu russe orthodoxe, toi qui as fait ton deuil de tes origines russes?"

"Depuis que j'ai lu cette annonce, avec les balalaikas et les blinis". 1

Берендорф быстро написал по-немецки небольшую открытку и попросил передать ее отцу Николаю.

Включив отопление и радио в брюхе своего уютного "Вольво", Тео вывел автомобиль на улицу Martyrs, которую заливал неприятный черно-желтый свет. Полярный ветер легко проникал в автомобиль, и у Тео вскоре окоченела ступня. Возле перекрестка голые туи дрожали от холода. Ликующий тенор радиодиктора сообщал о продаже редчайших товаров по неслыханно низким ценам. Вероятно, фамилия Циоменко в России также была неслыханной редкостью. Ни в русской жизни, ни бельгийской, ему никогда не приходилось встречать однофамильца Игоря Циоменко, своего московского пред... я хочу сказать - приятеля, которого он видел в последний раз двадцать два года назад.

На рассвете неизвестно которого ноября самолет советской авиакомпании долго и неохотно покидал ледяную взлетную полосу аэродрома Шереметьево. Сидя у окна, Федор Павлович Соловьев, одинокий двадцатипятилетний пассажир, равнодушно следил за улетающими клоками пепельных туч, вавилонами городских новостроек и тоскливыми степными пространствами, такими же серебристо-серыми, как небеса. В салоне самолета немногочисленные пассажиры шумно и гортанно говорили на неведомом наречии. Отталкивающе красивая стюардесса в безупречной синей блузе, с глупыми злыми глазами, всякий раз, проходя мимо изменника родины, самозабвенно курившего у окна, не скрывала своего презрения. Один из пассажиров, пожилой карлик с монументальным брюхом и сизой лысиной, приблизился к одинокому пассажиру и дискретным шепотом (хотя самолет уже мчался над Польшей) спросил о причине опоздания - Соловьев появился в салоне самолета на сорок пять минут позже прочих пассажиров. Ответ был лаконичен: "Личный осмотр".

Когда утром Федор предстал перед угрюмым и угреватым таможенником, протягивая неопрятную розовую бумажку, которая была получена им в обмен на советской паспорт цвета тины, этот цербер углубился в ее изучение, потом позвонил по телефону, извергая что-то невразумительное заговорщицким шепотом, и, наконец, предложил пассажиру рейса "Москва-Вена" "пройти" в помещение таможни. Федор понял, что после этого скрипучего "пройти" ему уже никуда не выйти. Кандидат в изменники родины, арестованный на расстоянии в двести метров от взлетной площадки, то есть от взлета к свободе, - такой сценарий сбиров КГБ не был лишен некой садистской артистичности! От ярости и отчаяния Федор не запомнил, как оказался в захламленном помещении с портретами вождей и безобразной канцелярской мебелью. Из-за шкафа вышла невысокая остроплечая пожилая личность в штатской серой одежде. Ее сопровождали две гигантские гориллы с пудовыми кулаками, которых сопровождал премерзкий запах алкоголя. Некто в сером заговорил, не представляясь. Он, вероятно, страдал язвой желудка или иными кишечными болезнями и, видимо, боролся с одолевавшей его громовой отрыжкой. Молодеческий и угрожающий голос незнакомца свидетельствовал об остром катаре верхних дыхательных путей, его лиловое лицо поминутно пересекала беглая гримаса утомления. Он извергал угрозы с такой быстротой, что на минуту Федора осенила комическая догадка: казалось, этот некто в сером хотел как можно скорее исполнить свою миссию и затем покинуть это захламленное остылое помещение, вернуться домой, принять лекарство и, выпив чай с лимоном, накрыться двумя одеялами. Две гориллы молча слушали серую личность, глядя на Федора со спокойным остервенением. Ему было предложено раздеться. Будущий эмигрант подвергся "личному досмотру"; его нательный крест и самопишущее перо конфисковали. Ледяные могучие пальцы горилл забирались ему под мышки, теребили мошонку и ягодицы. Подавив новый приступ отрыжки, некто в сером закашлялся, и на минуту хрипы и храпы заглушили его монотонные угрозы. Когда издевательский церемониал закончился, пожилой сбир, еще бледный от кашля, осклабясь и с удовольствием глядя на нагого кандидата в эмигранты, между прочим заметил, что напрасно, совершенно напрасно гражданин Соловьев надеется на своих Амитранов и что... Полярная стужа овивала нагого Федора. Через пятнадцать минут серая личность разрешила ему покинуть хлам и хлад помещения. Безличные гориллы, совершавшие "личный осмотр", мрачно сопроводили его до посадочной площадки.