Пикуль Валентин

День именин Петра и Павла

Данзас - зрение военных острое - первым заметил его, когда он завернул с Конюшенной на Мойку, еще издали снимая цилиндр. Полковник вернулся в номер, распустил крючки тугого воротника на вспотевшей шее.

- Спешит, - сообщил друзьям. - И тростью машет.

Павел Воинович Нащокин, выпятив брюшко и оттопырив сочную губу, присмотрелся к стрелкам своего "брегета":

- Ай да Сашка! Небось опять пешком с Черной речки. Ну-ну, ходкий он! Шампазея-то, чай, подмерзла?

И побежал навстречу, заранее распахнув объятия.

Пушкин вошел в номер. Расшвырял куда попало свои цилиндр, перчатки, трость. Сразу от порога Нащокин потянул с него узенький сюртучишко.

- Ну и жарища! А у нас ночью на даче гроза была. Вы тоже слышали? спросил Пушкин.

Нащокин широким жестом обвел своих гостей:

- Этих поросят ты и сам знаешь, - показал он на князя Эристова и Данзаса. - А вот сей молодой пиит, должно быть, еще незнаком тебе. Пожалуй: поэт и артист Куликов!

Артист, заезжий из Москвы, почтительно склонился:

- Так-с. Только Павел Воиныч напрасно меня поэтом величают. Высокого звания сего, увы, не достоин-с.

Нащокин был нетерпелив, и за спиною Пушкина разом дружно захлопали пробки. Перехватив бутылку из рук лакея, Павел Воинович, деловито и со вкусом, сам наполнил бокалы.

- В известной Демута отели, - читал он, шепелявя, - берут с нас пятьдесят рублей. И то за мягкие постели. За кофе же, обед и чай. Как дальше?

- Особой платой отмечай, - смущенно закончил за него Куликов. Произведение пера моего. Но это я так. балуюсь.

Бокалы сдвинулись, расплескивая пену.

- Воиныч! - попросил Пушкин. - Отвори окна, жарко.

- Изволь, душа моя, изволь.

Нащокин распахнул окна, и в номера гостиницы Демута ворвался со двора оглушительный гомон рабочей артели.

- Шумно ж, брат, - поморщился князь Эристов.

- Неужели мы мужиков не перекричим?..

И началось - посреди дружеского пиршества - негласное соревнование господ в гостинице и мастеровых во дворе Демута. Друзья рассыпали каламбуры и анекдоты, а снизу, из прожаренной солнцем котловины двора, била кверху фонтаном, взрывая их тонкие речи, крепкая разноголосица мужиков.

- Это как понимать? - долетало в номер. - Кирпич от положения красу обретает. Ты его вот так ложи - не глядится. Фасона нет. А бочком оберни он тебе и зафорсил.

- Закройте же окна, - рассердился Данзас. - Слова не дают сказать. мммерзззавцы!

Пушкин поднялся из-за стола с бокалом в руке:

- А я их отлично понял. Кирпич, как и слово, пронизанное рифмой, тоже можно складывать в дивные поэмы.

Нащокин поднял бутылку - солнечно и радостно она отразила в прохладной глубине яркое сияние летнего дня.

- Сашка, - заорал он, - черт такой, пей! Будешь ты пить или нет сегодня?

- Погоди, цыган. - Пушкин облокотился на подоконник и свесился наружу, болтнув ногами.

Внутри двора броско краснел кирпич, сваленный грудою. А поверх ее восседала компания каменщиков - босых и радостных. Тут же стояло ведро с вином да ходила по рукам громадная миска с крошеной говядиной.

- Тоже гуляют, - блеснули из-за плеча зубы Пушкина.

Здоровенный каменщик с рыжими (под масть кирпича) волосами, что были перехвачены ремешком поперек черного от загара лба, горланил больше других.

- Ты меня тока не огорчай, - раздавалось во дворе, - и я тебя тоже завсегда уважу.

Пушкин с ногами взобрался на подоконник:

- А ведь сегодня день Петра и Павла. Теперь я точно знаю, что там именинники. Вон орет рыжий!

И, высунувшись в глубину двора, Пушкин окликнул рыжего:

- Петра! Здравствуй же.

Мужик заерзал глазами по демутовским окнам. Заметил Пушкина в окне, и лицо его расцвело в хмельной доброте.

- Ты меня, што ли, барин? - спросил он гулко.

Пушкин приподнял бокал:

- Тебя. с ангелом твоим!

Мужик в радости схватил ведро, запрокинув его над бородатой пастью. На смуглом животе его заголилась рубаха. Обнажился средь мускулов пупок. Пушкин тоже пригубил бокал, посматривая с хитрецой на друзей в комнате.

- Твое здоровье, Петра, - сказал он.

Каменщик смахнул по губам рукавом рубахи:

- Во мы каки, барин. А за поздравку - спасибо!

- Постой, - остановил его Пушкин, - а где же Павел?

Задрав головы, охотно загалдели все каменщики:

- Здеся! Отлучился Павел-то наш. недалече туточки. Сейчас, барин, вернется и Павел.

- А куда же он делся?

- Да вестимо куда - в кабак! - загоготал Петр, тряся над собой пустое ведро. - Вишь, посуда-то вся обсохла.

И вдруг он пристально всмотрелся в резкие черты поэта.

- Барин, - окликнул он Пушкина снизу двора, а в голосе его проступила какая-то душевная тревога.

- Эй, - отозвался ему Пушкин с высоты.

- А почем ты меня знаешь-то?

Пушкин сделал друзьям знак рукою, чтобы ему не мешали, и сложил возле темных губ ладони:

- Петра, Петра! Я ведь и матушку твою знаю.

Мужик сбежал с груды кирпичей, встал под самою стенкою.

- Да ну? - спросил тихонько.

- Батюшка-то ведь твой помер, - сказал ему Пушкин, не то спрашивая, не то утверждая.

Каменщик истово перекрестился:

- Царствие небесное. помер. Правда.

Неожиданно мужики воспрянули с груды кирпичей:

- А вот и наш Павел идет!

Петр подмигнул Пушкину снизу двора:

- Сейчас мы вместях за помин отца мово выпьем!

Из подворотни Демута вбежал на двор молодой парень. У самой груди его плескалась большая бутыль с вином.

- Павел, - сказал ему сверху Пушкин, - неси скорее. Мы тебя тут заждались. Да и с ангелом тебя - прими, брат.

Павел в полном обалдении уставился на незнакомого господина в окне. Вскарабкался босыми пятками на кучу кирпичей и, не сводя с Пушкина глаз, он зубами выдернул из бутыли пробку.

Было слышно, как он спросил каменщиков:

- Это кто ж такой будет? Барин? Али еще как?

Мужики, сбившись в кружок головами и часто кивая в сторону Пушкина, что-то растолковывали ему.

Снова пошла по рукам миска с говядиной. Опять поднялся во весь рост рыжий гигант Петр, и ярким солнцем вспыхнула его голова на фоне золотистых, как буханки хлеба, кирпичей.

- Эй, барин! Стал-быть, ты и наше Киково знаешь?

За спиною Пушкина раздался хохот друзей, и Нащокин потянул поэта прочь от окна - обратно за стол: