Маламуд Бернард

Еврейская птица

Окно было открыто — и птица влетела. Так оно и бывает. Окно открыто — и ты уже внутри, закрыто — остаешься снаружи. Судьба!

Тяжко хлопая крыльями, птица влетела через открытое кухонное окно квартиры Гарри Коэна, что располагалась на верхнем этаже дома на Первой авеню неподалеку от нижнего Ист-Ривера. На стене висела пустая птичья клетка с распахнутой настежь дверцей, однако эта чернявая длинноносая птица — ее встрепанная голова и маленькие тусклые слегка косящие глаза придавали ей сходство с растерянной вороной — села, не сказать — шлепнулась — на стол, и если не прямо на толстую баранью отбивную Коэна, то уж точно вплотную к его тарелке.

Это произошло год назад жарким августовским вечером, когда Коэн, продавец замороженных продуктов, сидел за ужином с женой и маленьким сыном. Они сидели все вместе — сам Коэн, плотный здоровяк с волосатой грудью, одетый в шорты, тесно облегающие мясистые ляжки; его жена Эди в просторных желтых шортах и красной майке, оставляющей открытой спину, и их десятилетний сын Моррис, или Мори по-домашнему — красивый, но не слишком-то смышленый мальчик, — снова в городе после двухнедельного отпуска, который вынуждены были прервать. Дело было в том, что мама Коэна умирала. Они от души радовались отдыху и поездке, но вернулись сразу же, как только Мама почувствовала себя плохо в своей квартирке в Бронксе.

— Прямо на стол, — недовольно сказал Коэн, опуская свой стакан с пивом и отмахиваясь от птицы. — Сукин сын.

— Гарри! — Эди показала глазами на Мори, так и ловившего каждое движение.

— Гевалт, погром!

— Говорящая птица, — изумленно сказала Эди.

— По-еврейски, — заметил Мори.

— Умник, — проворчал Коэн. Он дожевал отбивную, обсосал косточку и бросил ее на тарелку. — Ну, говорящая, давай, говори, что у тебя за дела и что тебе здесь надо?

— Если вы не можете поделиться со мной отбивной, — сказала птица, — то я бы согласился на кусочек копченой селедки с корочкой хлеба. Должно быть, тяжело вам живется с такими нервамиNo

— Так, здесь тебе не ресторан, и все, о чем я спрашиваю, — что привело тебя именно сюда?

— Окно было открыто, — вздохнула птица и через мгновение добавила. — Я убегаю, бегу. Я летаю, но я и бегу.

— От кого? — с интересом спросила Эди.

— Антисемиты.

— Антисемиты? — воскликнули все трое в один голос.

— От них.

— И какие же антисемиты мешают жить птицам? — спросила Эди.

— Разные, — сказала птица, — включая орлов, грифов и ястребов. Да и вороны могут при случае глаза повыклевать.

— А ты не ворона?

— Я еврейская птица.

Коэн от души расхохотался:

— И что ты под этим подразумеваешь?

Птица вдруг забормотала. Она молилась без Книги и талита, но со страстью. Эди склонила голову, Коэн — нет. Мори же раскачивался в такт молитве, посматривая вверх одним широко открытым глазом.

— Без кипы, без филактерий? — заметил Коэн, когда птица замолчала.

— Я старый радикал. Пожалуйста, не могли вы дать мне кусочек селедки с маленькой корочкой хлеба?

Эди встала из-за стола.

— Ты чего? — спросил Коэн.

— Помою тарелки.

Коэн повернулся к птице:

— Может, представишься, если не возражаешь?

— Зовите меня Шварц.

— Он вполне мог быть раньше старым евреем, которого потом превратили в птицу, — сказала Эди, передвигая тарелку.

— Да? — Гарри раскурил сигару и снова повернулся к птице.

— Кто знает? — ответил Шварц. — Разве Б-г говорит нам все?

— А какую ты хочешь селедку? — возбужденный, Мори вскочил ногами на стул.

— Сядь, Мори, или ты упадешь, — приказал Коэн.

— Если у вас нет свежей селедки — матиас, я могу съесть и смальц.

— У нас только маринованная с луком — в банке, — сказала Эди.

— Если бы вы открыли для меня банку, я съел бы и маринованную. А еще, если не возражаете, кусочек ржаного хлеба — «шпиц»?

Эди подумала, что хлеб у них тоже есть.

— Корми его на балконе, — сказал Коэн Эди, а затем птице: — А потом чтобы духу твоего тут не было.

Шварц прикрыл сначала один, затем второй глаз:

— Я устал, и дорога была неблизкой.

— А куда ты держишь путь, на юг или на север?

Шварц пожал плечами, чуть приподняв крылья.

— Ты не знаешь, куда летишь?

— Туда, где еще есть милосердие.

— Пап, пусть он останется, — попросил Мори. — Он же всего-навсего птица.

— Ладно, пусть остается до утра. Но не дольше.

Утром Коэн велел птице убираться, но Мори плакал, и Шварца пока оставили.

— С ним никаких проблем, — говорила Эди Коэну, — да и ест он очень мало.

— Ну, ладно. Но все равно я его видеть не могу. И предупреждаю, что не намерен долго терпеть его здесь.

— Что тебе сделала бедная птица?

— "Бедная птица", как же! Не будь дурой. Хитрый ублюдок, вот он кто. Он думает, что он еврей.

— Г-споди, какая разница что он думает?

— "Еврейская птица", наглость какая! Один неверный шаг — и он потопает отсюда на своих барабанных палочках.

По требованию Коэна Шварц должен был жить на балконе. Он и жил там в новой деревянной клетке, которую купила ему Эди.

— Тысяча благодарностей, — говорил ей Шварц, — хотя я бы, конечно, хотел когда-нибудь иметь человеческую крышу над головой. Вы ведь знаете, каково это в моем возрасте. Я люблю тепло, окна, кухонные запахи. Мне бы хотелось время от времени просматривать "Jewish Morning Journal". А еще хорошо бы иметь иногда капельку шнапса, который, благодаря Б-гу, так полезен моему здоровью. Но, конечно, вы столько даете мне, что не заслужили жалоб.

Однако же, когда Коэн принес домой птичий корм, состоящий из сушенных зерен, Шварц отказался есть его.

— Нет, это невозможно, — сказал он.

Коэн был раздражен.

— В чем дело, косоглазый, или твоя новая жизнь слишком хороша для тебя? Или ты уже забыл, каково быть беженцем?

Щварц не ответил. Что скажешь невеже?

В сентябре, когда начались школьные занятия, а Коэн в очередной раз окончательно решил избавиться от Шварца, Эди удалось уговорить его подождать, пока Мори втянется в учебу.

— Если птица исчезнет сейчас, это может плохо сказаться на его школьных делах. Вспомни, как мы переволновались в прошлом году.

— Ладно. Но рано или поздно птицы здесь не будет. Это я тебе обещаю.

Шварц же, хотя никто его об этом не просил, взялся помогать Мори. Днем большую часть времени он проводил, наблюдая за тем, как Мори готовит уроки. Мори был ужасно невнимателен и нетерпелив, но Шварцу легко удавалось снова и снова возвращать его к тетрадям и книгам. Он с ангельским терпением выслушивал его кошмарные упражнения на визгливой скрипке, время от времени ненадолго скрываясь в ванной, чтобы дать отдых ушам. А еще они играли в домино. Мальчик был равнодушен к шашкам, а шахматы были ему просто не по силам.

Когда Мори болел, Шварц читал ему комиксы, хотя сам терпеть их не мог. И вот мало-помалу дела у Мори пошли лучше, и даже учитель музыки стал отмечать, что мальчик играет лучше. Эди приписывала добрые перемены участию Шварца, хотя тот плевать на это хотел. Он просто гордился, что из дневника Мори исчезли «двойки» и по настоянию Эди отметил это капелькой шнапса.

— Если так пойдет дальше, — рассуждал Коэн, — я точно отдам его в колледж Айви Лииг.

— Ой, дай-то Б-г, — вздохнула Эди.

Шварц же отрицательно покачал головой:

— Мори славный мальчик, и вам не надо за него тревожиться. Он никогда не станет, упаси Б-же, пьяницей или бабником, но и учиться он не будет никогда, если вы понимаете, что я имею в виду. Хотя, к примеру, он может стать хорошим механиком. По нашим временам и это совсем не плохо.

— На твоем месте, — процедил, свирепея, Коэн, — я держал бы свой длинный нос подальше от чужих дел.

— Гарри, пожалуйстаNo

— Будь я проклят, мое терпение кончается. Этот косоглазый всюду суется.