"Они совсем потеряли голову! - повторила Юнна мысленно вслед за Лениным. - Неужели они сами не понимают, не видят этого!" Она стала еще пристальнее смотреть на Спиридонову, ожидая от нее чего-то решительного и мудрого, что может спасти сейчас этих бесновавшихся людей. Но та сидела все так же удивительно прямо, и казалось, что все происходящее в зале возбуждает и окрыляет ее.
- ...И чтобы привести доказательство этой растерянности, - Юнна прислушалась к фразе Ленина, начало которой она не успела уловить, я приведу вам пример из слов человека, в искренности которого ни я, ни кто другой не сомневается, - из слов товарища Спиридоновой...
"Человека, в искренности которого ни я, ни кто другой не сомневается... - - радостным эхом отозвалось в душе Юнны. - Это о ней, о ней... Ах, как бы это надо услышать Мишелю!.." Юнна ждала, очень ждала таких или подобных им слов, и вот они произнесены самим Лениным!
Ленин рассказал о той речи, которая была напечатана в газете "Голос трудового крестьянства" и которую Юнна читала. Помнится, тогда она не обратила внимания на те строки, в которых говорилось, будто бы немцы предъявили нам ультиматум отправить им на два миллиарда мануфактуры.
- Та партия, - подчеркнул Ленин жестом, приведя эти строки из речи Спиридоновой, - которая доводит своих наиболее искренних представителей до того, что и они падают в столь ужасающее болото обмана и лжи, такая партия является окончательно погибшей.
Это был приговор, вынесенный историей левым эсерам. И конечно же, приговор этот, касаясь всей партии, не мог обойти одного из ее лидеров Марию Спиридонову. Но Юнна восприняла его как нечто касающееся только самой партии левых эсеров и не касающееся Спиридоновой, как человека, стоящего особняком и не могущего отвечать за ту партию, в которой она, волею судеб, состоит.
Ленин, развивая свою мысль, далее говорил о том, что подобное поведение левых эсеров хуже всякой провокации, что, слушая их призывы, правые эсеры - Керенский, Савинков и прочая братия - восхищаются ими как своими единомышленниками. И тут, видимо, чтобы ни у кого не оставалось никаких сомнений, чтобы ни у кого не было раздвоения чувств и мыслей, Ленин энергичным жестом подчеркнул свой вывод:
- Когда нам здесь говорят о бое против большевиков, как предыдущий оратор говорил о ссоре с большевиками, я отвечу: нет, товарищи, это не ссора, это действительный бесповоротный разрыв, разрыв между теми, которые тяжесть положения переносят, говоря народу правду, но пе позволяя опьянять себя выкриками, и теми, кто себя этими выкриками опьяняет и невольно выполняет чужую работу, работу провокаторов...
Юн на взглянула на Спиридонову. Та сидела прямая, невозмутимая, словно ее не коснулась уничтожающая критика докладчика. Опершись локтями о стол, она медленно, как завороженная, взяла лежавший перед ней исписанный лист бумаги и, держа его в поднятых кверху ладонях, медленно разорвала крест-накрест: сперва пополам, потом еще раз - на четыре части. Юнне показалось, что она вложила в этот жест какой-то смысл.
Ленин говорил теперь об очередных задачах, о том, что мы на опыте научимся строить социалистическое здание, что за его строительство взялись рабочие и трудящиеся крестьяне тысячами, десятками тысяч, сотнями тысяч рук, что каждый месяц такой работы стоит десяти, если не двадцати лет нашей истории.
- Прежние товарищи наши - левые эсеры говорят, что наши дороги разошлись. Мы твердо отвечаем им: тем хуже для вас, ибо это значит, что вы ушли от социализма.
Чем ярче рисовал Ленин картину борьбы за новый, рождавшийся в муках мир, тем напряженнее слушал его зал, зачарованный и вдохновленный открывавшимися далями. А когда Ленин взволнованно, с горечью и негодованием сказал, что, в то время как десятки и тысячи людей гибнут от голода, другие имеют большие излишки хлеба, кто знает, что народ тертшт несказанные муки голода, но не хочет продавать хлеб по твердым ценам, те враги народа, те друзья капиталистов, - война им, и война беспощадная! зааплодировали не только большевики, но и часть левых эсеров.
Нет, это не борьба с крестьянством, подчеркивал Ленин. Тысячу раз ошибается тот, кто так подумает. Это борьба с ничтожным меньшинством деревенских кулаков, борьба за то, чтобы спасти социализм.
- Слыхал? - подтолкнул локтем знакомый уже Юпне парень старика крестьянина. - Вот оно как поворачивается!
- Не шебурпш, - зло огрызнулся старик и, немного погодя натужно вздохнув, цепко ухватился за клочковатую, как пучок сена, бороду: - Жплня настает - ехала кума неведомо куда...
- А мы, батя, знаем куда...
Юнпа прислушалась было к ним, но почувствовала, что Ленин скоро закончит свое выступление. И он действительно закапчивал. Последние его слова прозвучали в абсолютной тишине:
- Если мы не дадим ни фразам, ни иллюзиям, ни обману, ни истерике сбить себя с правильного пути, то социализм победит!
25
В тот час, когда в Денежном переулке, в особняке немецкого посольства, прозвучал выстрел Блюмкина, заведующий отделом по борьбе с контрреволюцией Лацис находился в Наркомате внутренних дел. Получив известно об убийстве Мирбаха, он тотчас же сел в машину и коротко приказал шоферу:
- На Лубянку!
Дзержинского он там пе застал: Феликс Эдмундович был в немецком посольстве.
Едва Лацис вошел в свой кабинет, как раздался телефонный звонок.
- Завершено ли у вас дело племянника графа Мирбаха? - отрывисто спросил Дзержинский.
- Его взял у меня Блюмкин, - ответил Лацис.
- Когда?
- Сегодня в одиннадцать утра.
- Материала этого дела обнаружены на месте покушения, - сказал Дзержинский.
- Работа Блюмкина!
- Кажется, в этом нет сомнения, - сказал Дзержинский. - Я немедленно выезжаю в Трехсвятительский, в Покровские казармы. Попов устроил там заваруху. Вас, Мартин Янович, попрошу отправиться на съезд и сообщить о случившемся Петерсу.
Лацис поспешил в Большой театр. Разыскав Петерса, стоявшего в сторонке в фойе и оживленно втолковывавшего что-то хмурому Калугину, Лацис начал было говорить, но Петерс не дал ему раскрыть рта.
- Дзержинский арестован в штабе Попова! - волнуясь, воскликнул он.