Тебя принудили к тому в порядке партийной дисциплины? Или это совпало с твоими мечтами? Или случай, стечение обстоятельств?

Как-то вырвалось: "Когда победим, пойду в Наркомпрос". Это было понятно: порой кажется, что даже мать не может любить детей так крепко и горячо, как ты. А самая сокровенная твоя мечта - отдать себя детям, их счастью. Каждое поколение живет во имя детей, завещая им и свои идеалы, и свою любовь, и свою борьбу.

И все же - почему именно ты председатель ВЧК?

Человек, одно имя которого наводит страх на врагов, вызывает у них бешеную ненависть? Человек, добрый от природы, чуткий к музыке и стихам, к людским горестям и страданиям? Почему ты?

Никто не принуждал. Тогда, в декабре семнадцатого, выбор Ленина пал на тебя, и ты взялся за адский труд.

Не потому, что отказом не хотел огорчить Ленина. Мог бы сказать: "Дайте Наркомпрос" - и Ленин, пожалуй, не стал бы возражать. Но ты не сказал этого. Почему?

Просто не мог поступить иначе. Ты был подготовлен к работе в ВЧК своей жизнью, своей борьбой, а твое беспредельное убеждение в том, что ты нужен революции именно на этом посту, что жребий, павший на тебя, не случаен, только это сделало из тебя того, кто ты есть сейчас. Ты органически ненавидишь зло, которое несет с собой капитализм. Ты всей душой стремишься к тому, чтобы не было на свете несправедливости, преступлений, угнетения, национальной вражды. Ты хотел бы объять своей любовью все человечество, согреть его и очистить от грязи современной жизни.

Не случай, не неожиданный поворот судьбы привел тебя в ВЧК. Сама революция выдвинула на передовой пост линии огня. И потому, добрый и впечатлительный по натуре, ты должен быть беспощадным и неумолимым к врагам. Твоя воля - одно непрерывное действие, твоя воля - бороться и смотреть открытыми глазами на всю опасность грозного положения и до последнего вздоха защищать революцию. Ты сросся с массами и вместе с ними переживаешь муки борьбы и надежды. Ты видишь будущее, ты, участник его созидания, - всегда впереди с обнаженным мечом...

Дзержинский задвинул шторку, но окно уже посветлело. Тучи в небе не ушли, отдаленные всплески молний изредка озаряли горизонт. Порывы ливня теряли силу, но дерево напротив окна все еще не могло успокоиться.

Дзержинский сел за стол, зажег свечу, прикурил от ее огонька. О чем еще говорил Ленин? Ильич сказал, что левые эсеры дали увлечь себя теорией, состоящей наполовину из отчаяния, наполовину из фразы.

- Поверьте мне, Феликс Эдмундович, они преподнесут нам нечто такое...

Нечто такое... Левые эсеры работают и в ВЧК, в том числе и в коллегии. Правда, Петере и Лацис не раз с возмущением говорили, что с ними сладу нет: восстают против строгих мер к контрреволюционерам. Петере и Лацис поставили вопрос ребром: или мы, или эсеры. Пришлось говорить со Свердловым. Яков Михайлович предложил:

"Подождем до съезда Советов. Если левые эсеры останутся в Советах придется оставить их и в ВЧК, если уйдут - прогоним их и из ВЧК..."

Когда Ленин говорил о левых эсерах, он заметил вдруг тихую, едва приметную улыбку на суровом, озабоченном лице Дзержинского.

- Что-нибудь вспомнилось? - спросил Ленин.

- Да, - ответил Дзержинский. - Принимали мы на работу одну девушку. Она искренняя, романтичная.

И вдруг выпалила, что кумир ее - кто бы вы думали?

- Жанна д'Арк? - прищурился Ленин. - Софья Перовская?

- Мария Спиридонова.

- Мария Спиридонова? - переспросил Ленин, сосредоточенно думая о чем-то своем. - Ну конечно, конечно, ее романтическое прошлое... - Неожиданно Ленин дотронулся до ладони Дзержинского: - Скажите, а как зовут вашу героиню?

- Юнна.

- И вы что же, не приняли ее?

- Приняли, Владимир Ильич, рискнули.

И Дзержинский, в который уж раз, подумал, что ВЧК не только меч, но и горн, в котором будут переплавляться сердца.

- Итак, Феликс Эдмундович, - как бы подвел итог Ленин, - против буржуазии, поднявшей меч, - борьба самая энергичная и беспощадная. Тут и введение военного положения, и закрытие пробуржуазных газет, и арест вожаков. Во имя защиты революции. Нельзя упускать из виду, что буржуазия в последние дни с неподражаемым искусством занималась распространением клеветнических слухов, сеяла панику. Кстати, нынче столько развелось у нас всевозможных плакальщиц, что диву даешься. Одна плачет по учредительному собранию, другая - по буржуазной дисциплине, третья - по капиталистическому порядку, четвертая - по абстрактной демократии, пятая по империалистической великодержавности и так далее и тому подобное. Не мешало бы их, мягко говоря, угомонить.

- Позаботимся и об этом, Владимир Ильич.

- Да, чуть не забыл, - сделал паузу Ленин. - Подумайте и о роли ВЧК в перековке буржуазных специалистов, в том числе и военспецов. Убежден многие из них перейдут в наш лагерь. И тут с кондачка нельзя. Знаю такие случаи: объявляли военспеца классовым врагом лишь за то, что тот предлагал более разумный, тактически грамотный план наступления или обороны. Ну не расточительно ли, не смехотворно ли это?

Дзержинский сделал пометку в своем блокноте.

- Смотрите, уже четвертый час! - воскликнул Ленин. - Ну и засиделись же мы! Наверное, пора и закончить?

- Пожалуй, да.

- А давайте-ка, Феликс Эдмундович, кофейку отведаем. Преотличнейший кофеек - жареные желуди и немного ячменных зерен. Представляете - лесом пахнет и созревшим колосом! Уверен, помолодеете от такого напитка!

- Спасибо, Владимир Ильич, в другой раз, сейчас мне пора на Лубянку.

- Ну что с вами поделаешь, - огорченно сказал Ленин. - Придется пить кофе одному.

Ленин проводил Дзержинского до двери и остановился. Лицо его было усталым, но - поразительно! - глаяа излучали радость, энергию.

И Дзержинский подумал, что, хотя и прежде были такие минуты, когда ему доводилось видеть Ленина усталым, гневным и даже грустным, все равно неудержимо и победно светилось во всем его облике счастливое ощущение жизни и борьбы. Это было естественным состоянием человека, ум и душа которого полны всепокоряющей веры в правоту идеалов, которым посвящена жизнь.

- Архитрудное время, - негромко, доверительно произнес Ленин. Трудная, изнурительнейшая работа!.. - Посмотрел Дзержинскому прямо в глаза и добавил: - И все же, дорогой Феликс Эдмундович, мы имеем право гордиться и считать себя счастливыми: мы строим новую жизнь. И нет сомнения, что, проходя через тяжелые испытания, революция все же вступает в полосу новых, незаметных, не бросающихся в глаза побед. Честное слово, не менее важных, чем блестящие победы дней октябрьских баррикад...