С минуту шли молча, наконец Юхно отозвался:

– Да, вы правы. Так это-о, если нельзя сохранить свободу в обществе, то ее непременно следует утверждать в мыслях, в душе. Иначе – пиши пропало.

5

Вернувшийся из округа Озимов вызвал к себе в кабинет Кадыкова, Кульку и Симу; едва успели они сесть на стулья у стены, как он попер на них по-медвежьи, хлопнув лапой об стол:

– Спите, удоволенные! У вас под носом классовые враги стрельбу открывают, а вы дрыхнете? Кто стрелял в больничном саду?

– Когда стреляли? В каком больничном саду? Вы что, сами сбрендили? – вскинул на него подбородок Кадыков.

– Молчать! – рявкнул Озимов. – Милиционеры сопливые. Стражи закона и тишины называются. В окружном ГПУ знают, что здесь выделывает недобитая контра, а вы нет. Вы и меня заставляете глазами хлопать. Я как дурак стоял перед начальством и мычал: найдем, разыщем, узнаем… Какая-то банда в ночь накануне Покрова дни открыла стрельбу в саду бывшего помещика Скобликова, разогнали сторожей и увезли все яблоки, приготовленные для замочки в кооперативных кадках. Напоследок разбили стекла в клубе во время репетиции. А в Степанове отрезали хвост у риковской лошади, на которой Чубуков приезжал распродавать имущество злостного неплательщика. И что вы на это скажете, соколики-чижики?

– А может быть, никакие это не классовые враги, а воры да хулиганы, – ответил опять Кадыков.

– Я же вам русским языком говорю – факты эти взяты на учет окружным ГПУ. Кто-то им сообщил. Ведь не нам сигнал пришел, а им. Значит, были основания отнести эти факты на счет классовых врагов, то есть кулачества. А с нас за это спросят, если не найдем виновников. Вот я и вызвал вас затем, чтобы вы землю носом изрыли вокруг Тиханова, а виновников положили мне на тарелочке. Ясная задача?

– Ясно, – разноголосо ответили милиционеры.

– Идите и выполняйте! А ты останься, Кадыков.

Когда Сима с Кульком ушли, Озимов другим тоном, как бы с опаской поглядывая на дверь, озабоченно спросил:

– Ты был в Тимофеевке, когда мужики забузили возле церкви?

– Был.

– Что там случилось? Неужели бунт?!

– Да чепуха. Возвышаев круто повернул насчет церкви. Ну, мужики и загудели. Может, и накостыляли бы ему по шее. Да поп вовремя подвернулся, усмирил их.

– Ах, мать твоя тетенька! Я так и чуял, что этот обормот накуролесил. А жаль, жаль… По шее бы ему хорошенько. Небось поумнел бы. А расписали в округ – мать честная! Что этот самый попик подымал народ на бунт, что Возвышаев, героически рискуя жизнью, усмирил народ. О, из мухи слона дуют. На меня топают: за чем смотрите? Куда морду воротите? А я говорю, не наше это дело – за попами приглядывать. С нас и воров да хулиганов довольно. Штаты маленькие, и те не заполнены. Пришлите, говорю, своих уполномоченных ГПУ, пусть они и шуруют этих классовых врагов. А мы, говорю, порядок охранять будем. Что ты! Орут на меня. Порядок, мол, тоже классовый характер имеет. У тебя под носом хлебные излишки прячут, а ты порядок блюдешь? На чью мельницу воду льешь? А я говорю, наша мельница – не ветряк придорожный; откуда ветер дует, в ту сторону и крылья поворачивает. У нас расписаны все времена года по закону. Твой закон, мол, – революционное сознание. Пожалуйста, говорю, и сознание примем к сведению, только напишите его, зафиксируйте в качестве указания. А мы в дело подошьем и все в аккурат исполним… Н-да, дела. Все подбивают на то, чтоб милиция по домам ходила с обыском. Но в случае чего милиции и дадут по шее, зачем закон нарушали? Как думаешь?

Кадыков слушал, сурово сведя брови, думая о чем-то своем.

– Чубуков меня звал в Степанове на распродажу имущества одного неплательщика, – ответил он, как бы очнувшись. – Но я отказался. Начальника, говорю, нет. А без него решить такой вопрос не могу.

– И правильно. Это не наше дело – распродавать с торгов мужицкие портянки.

– И в стороне нам не удержаться, – продолжил как бы прерванную мысль Кадыков. – Ну, в Степанове обошлось без шума. Хозяин оказался смирным. А ежели буйные попадутся?

– Ты думаешь, конфискации имущества нам и впредь не миновать?

– Непременно не минуем. В Тиханове два хозяина заупрямились, в Тимофеевке, в Больших Бочагах. Но особенно в Гордеевском кусте. Там эти самые излишки и не думают сдавать. Придется выколачивать. И тут без нас не обойтись.

– Да, веселая работенка. – Озимое крепко потер бритый затылок и усмехнулся: – Ха-ха! Как ночь не поспишь, так, веришь или нет, щетина прет, как хлебная опара. Вчера только обрил голову в Рязани, а теперь вот наколоться можно, словно проволока. И чешется, зараза. Ладно! Завтра на бюро прояснится, что нам делать, как нам быть. А ты, Зиновий Тимофеевич, узнай к завтрему – что там за хреновина с этими яблоками и с кобыльим хвостом. Я думаю, что здесь хулиганье дурит. А то Возвышаев оргвыводы сделает и раздует классовую борьбу из кобыльего хвоста.

Кадыков первым делом отыскал садового сторожа Максима Селькина, он стоял теперь у ворот ссыпного пункта, бывшего последнего приюта помещика Скобликова. На нем был рыжий зипун, подпоясанный чересседельником, тряпичная шапка, из которой торчал клок ваты на самой макушке, и новые лапти с онучами, замотанными в частую косую клетку оборами аж за колена. Ружье на веревке он закинул за спину, как кошелку с мякиной. Утро стояло тихое, морозное; слабо и безвольно, как в прореху, сыпался мелкий сухой снежок и покрывал острые гребешки вздыбленной застывшей грязи. На заборе, как чучела, сидели, втянув головы и опустив хвосты, вороны – то ли спали, то ли думали о чем-то серьезном и таинственном. И Максим не шевелился, как заколдованный, смотрел важно и прямо перед собой, тараща маленькие, запавшие в морщинах глаза.

– Здорово, часовой! – сказал Кадыков, подходя.

– Здравия желаю, – сипло ответил Максим, переступая с ноги на ногу.

– Ты чего спишь, ай озяб?

– Баба где-то провалилась, ни дна ей ни покрышки. Приди, говорю, утречком, подмени, а я схожу картошки поем, погреюсь. Не идет!

– Ружье-то стреляет? А ну-ка?!

Кадыков протянул руку, Максим проворно снял ружье и подал.

– Зачем же ты ружье отдал? А ну-ка я тебя этим ружьем да по уху? А хлеб казенный увезу?

– Дак на то вам и власть дадена.

– Ты же часовой! Ты никаким властям не подчиняешься, только тому, кто тебя ставил. – Кадыков свалил вправо хвостовик, переломил ствол – ружье было заряжено. – Кто тебя поставил на пост?

– Председатель Кречев.

– Вот ему и подчиняйся. Больше никого не слушай. На, держи! – вернул Кадыков ружье.

Максим взялся за веревочную поцепку и закинул ружье за спину, как кошелку.

– Как же у тебя из-под носу яблоки увезли?

– Так вот и увезли. Из ружьев палили, отогнали нас ажно к Волчьему оврагу.

– Сколько вас было?

– Я да Маркел.

– А вы чего ж не стреляли?

– Дак у нас одно ружье на двоих с одним патроном. На крайний случай, ежели сильничать начнут. Они ж с трех концов палили. Куды тут!

– Хороши сторожа. Нечего сказать… Ты хоть видел, куда ваши яблоки повезли? По какой дороге?

– Повезли в Тиханово на двух подводах.

– В какой конец?

– В Нахаловский… В какой же ишшо?

– Ладно… Разберемся, – сказал Кадыков.

Он сходил в казенку, купил поллитру сладкой наливки облепихи и зашел к Насте Гредной. Несмотря на позднее время, хозяева все еще дрыхли, – Настя лежала на печи, как в окопе, наружу торчали только ее подшитые валенки носами кверху. Степан, завернувшись в свиту, валялся на деревянной кровати в шапке с завязанными ушами, лицом к стенке. В избе было холодно, пар валил изо рта, как в предбаннике.

– Есть кто живой? – спросил Кадыков, переступая порог.

– Кого там черт занес? – нехотя отозвалась Настя, и даже валенки ее не шевельнулись. Она проявляла интерес только к тому, что свершалось на улице, у себя же в избе она делалась сумрачной и глухой.

Степан приподнял голову и, увидев фуражку со звездой на Кадыкове, вдруг застонал.