Шон О'ФАОЛЕЙН

ДЕТОЧКА

Перевод А. Медниковой

Когда мать Бенджи Спилейна получила письмо, подписанное "преданный друг", и узнала, что сын давно "крутит любовь" с молодой особой из банка, она чуть с ума не сошла. Да ведь это грабеж, ее будущее под угрозой, материнская любовь поругана! Бедного, глупого мальчика совратили, опутали и погубили. Бенджи только что исполнился сорок один год. Это был весельчак и гуляка с круглым багровым лицом - прямо тыква для кануна Дня Всех Святых со свечкой внутри, с парой веселых выпуклых глаз, налетом седины на висках и таким животиком, что плащ падал с него отвесно, как у беременной женщины. Он работал в банке и был там первым человеком после управляющего, даже окошки рядом. Стоило теперь Бенджи собраться на прогулку или прочесть за завтраком письмо, как мать исподтишка бросала на него долгий, тревожный взгляд. Через две недели она не выдержала и поставила вопрос ребром:

- Бенджи, милый, я слышала, ты подумываешь о женитьбе. Это правда? Конечно, деточка, для меня большая радость - знать, что ты устроил свою жизнь. Но торопиться ведь некуда, главное - чтобы ты был счастлив. В таком важном деле нельзя решать сгоряча.

Глаза Бенджи и без того были a fleur de tete*, а тут совсем вылезли из орбит, как от базедовой болезни. Маленький рот приоткрылся, словно у игрушечной рыбки. Он оглушительно расхохотался:

* навыкате (франц.).

- Я? О женитьбе? Господи, откуда ты это взяла?

- Теперь и не вспомнишь, - сказала она, и на сердце у нее стало легко и радостно. - Может, эта старая кляча Луни наболтала лишнего вчера вечером в церкви? Мол, скоро я тебя потеряю. Ну и злыдня!

- Вот и попала пальцем в небо. Можешь ей так и передать. Я, мамочка, не дурак. - Он хлопнул ее по колену. - Ты ведь лучше любой жены, а я тебе вроде второго мужа, правда?

И если не считать определенных супружеских обязанностей, так оно и было, потому что мать прочно привязала к себе Бенджи постоянной нежной заботой, как это делают все ирландки, а он отвечал ей такой преданностью, что его подружка из банка как-то раз сказала, что от одного вида этой парочки ее тошнит. В общем, мать выкинула это из головы, только баловала и нежила его пуще прежнего, пока после Пасхи не получила другое письмо, подписанное на этот раз "доброжелатель" и сообщавшее, что на праздники он ездил в Париж и Канн с той самой молодой особой. Тогда она стала вскрывать над паром его письма. Но поскольку Бенджи и его возлюбленная служили в одном учреждении, прошло больше месяца, прежде чем мать нашла то, что искала. От первой же строчки она густо покраснела: "Милый Бенджи-Венджи, твоя бедная крошка Анджела лежит с гриппом, и какой стыд и срам, что я валяюсь в постели с гриппом, а не с..." Когда Бенджи прочел это письмо за ужином, его круглое лицо расплылось в глупой ухмылке, и мать от всей души пожелала крошке Анджеле схватить двустороннее воспаление легких и уже никогда не подняться.

Первым делом она поплелась к своему духовнику. Тот посоветовал молиться за скорейший брак сына, чем ужасно ее разозлил. Она поблагодарила. Сказала, что помолится. Но даже и не подумала следовать совету. Во-первых, ей вовсе не хотелось, чтобы мальчик женился, а во-вторых, она доподлинно знала, что Бенджи и сам этого не хотел. Ей пришло в голову кое-что получше. Она всегда благоговела перед святой Моникой, матерью святого Августина, и теперь приступила к девятидневной молитве этим святым. А в спальне Бенджи повесила их портреты. Она даже взяла в библиотеке экземпляр "Исповеди" блаженного Августина и подложила его под "Спортивную хронику", лежавшую на кресле сына. Это был один из тех вечеров, когда Бенджи обыкновенно водил ее в кино, но она сказалась усталой, оба остались дома, и он, естественно, уселся в кресло прямо на книгу.

- Вот тебе и раз, - сказал он, вытаскивая ее из-под себя, - где ты это раздобыла?

- Это? - переспросила она, уставясь на книгу поверх очков. - Что-то не припомню. А, ну да, в библиотеке. Кажется, очень поучительно, да что толку - такой шрифт не для моих глаз.

- Почитать тебе немножко? - спросил Бенджи, который частенько читал ей вслух, когда они сидели вечером дома.

- Как хочешь, - сказала она равнодушно.

Чтобы доставить матери удовольствие, он взялся за книгу, но уже через несколько минут стал просто листать страницы.

- Что этот Августин все ходит вокруг да около? - нетерпеливо спросил Бенджи. - Только и дела - бить себя в грудь. Я пока ничего стоящего не вижу. Что он хоть натворил, хотелось бы знать, а то одна брехня.

- Ничего особенного, - сказала она, грустно глядя в огонь. - Господи, спаси ее и помилуй, бедную. - И вздохнула. - Это все, что я могу сказать, спаси и помилуй!

- Кого спаси? - спросил Бенджи. - А, ты права, он ведь, кажется, убежал с женщиной, да? - И Бенджи стал оживленно перелистывать страницы.

- Я имею в виду Монику, - сурово сказала мать. - Он разбил несчастное материнское сердце. Но зато потом, - добавила она радостно, - утешил, благослови и защити его Господь. Это когда он оставил путь порока. Такая чудесная сцена: двое сидят у окошка и любуются закатом на море. Рука в руке. Мать и сын. Чудесно! Ах, как чудесно!

- Ты, похоже, знаешь книжку наизусть. Мы до этого места еще не дошли.

- Да при чем тут книжка, деточка? Зачем она мне? Вот уже сорок лет я хожу к отцам-августинцам послушать о нем ежегодную проповедь. Там есть еще одна чудесная сцена - в саду. Когда бедный мальчик рыдал под смоковницей. Совесть его мучила, я думаю. И голос говорит: "Tolle lege, tolle lege"*. И он идет и берет книгу апостола Павла, и как ты думаешь, что он видит в самом начале, на первой строчке?

* Бери и читай (лат.).

Пристальный взгляд матери встретился с удивленными глазами на румяном, жизнерадостном, круглом, как тыква, лице Бенджи, и она решила нанести удар: "Не предаваясь ни пированиям, ни распутству, ни сладострастию, ни пьянству, но облекитесь в одежды Господа вашего Иисуса Христа". Мать слегка перепутала библейское изречение, но вложила в него столько пыла, что Бенджи приготовился услышать: "Возлюбленная братия!"

- Вот тогда-то, - продолжала она, снова путаясь в Священном Писании, стрела и поразила его, как когда-нибудь она поразит любого и каждого, даже самых жестокосердных среди нас. "Се, иду, - говорит Господь, - как тать в ночи, ища, кого поглотить".