Последний солдат

Дедяков — рядовой 12-й роты, левофланговый, армеец, самого что ни на есть армейского полка "Господа нашего Иисуса Христа семьсот шестидесятого резервного", как острили на позиции соседи-гвардейцы, — командирован был делегатом на Совещание Советов рабочих и солдатских депутатов, Первое Всероссийское (апрель 1917 г.). И Совещание, прямо надо сказать, ему не понравилось.

Когда уходил Дедяков из окопов делегатом, солдаты наказывали (ежели передать наказ по-книжному, без цветного окопного солдатского слова): "Дедяков, даром что ты на одно плечо крив и вообще по всем статьям левофланговый, ты уж им там, тыловым, заверни во все пять про окопную вошь. Чего они там! Царя поперли, а воюем… Хорошо еще немец засмирел и не налегает, а как опять попрет? На ляда нам кровь проливать. Нам землю по нынешним обстоятельствам делить, а не вошь кормить. Гни вовсю, какого беса-дьявола!"

Но Дедяков не загнул. И никто не загнул из окопников. Как скажешь всем тамошним старшим и в Совете и в Совещании окончательно наперекор! Были, правда, которые-некоторые — пробовали, но чуть одно слово, чтобы из войны вон, по всем скамьям, и особливо сверху, где сторонние зрители, крик, свист, «изменник», дескать, "германский шпиен"! Голос задавят — стоит человек, рот открывает, а слов не слыхать, читай по дыханию. Тут надо особую смелость иметь, безначальственную: ее не в казарме искать, молчали окопники. Молчал и Дедяков.

И то еще надо сказать: от речей о том, чтоб спасать свободную родину от марсельезных маршей и от прочего, до того замутило голову Дедякову, что он и сам в себе уже стал терять уверенность: а может, и в самом деле попросту сказать — шкурник, шкуру свою бережет, вместо спасения отечества.

Может быть, так и замутило бы Дедякова вконец, ежели бы в особо парадный день на Совещании в Таврическом не взошел на амвон под всеобщий плеск человек седоватый и будто не по летам быстроглазый и стал подробно вычитывать, чем он перед революцией заслужил, и как его заслуженность тем выше, что он есть потомственный дворянин, и по своему естеству должен бы поступать совершенно иначе. Покрасовался таким манером и кончил:

— Теперь мы сделали революцию и должны помнить, что если немец победит нас, то это будет обозначать… положение на нас ига немецких эксплуататоров… Вот почему нам нужно всемерно бороться как против внутреннего врага, так и против врага внешнего…

Мать честна! Прямо ж из царского устава, слово в слово… И о внешнем и о внутреннем… Вон она где, закавыка-то… А кричат: "Революция!" В Дедякове взыграло окопное, и он совсем уже потянулся смазать «потомственного», как взревели марсельезным очередным маршем медные трубы, заголосили с хоров тыловым безопасным усердием страхованные глотки, делегаты захлопали вкруг и сосед, прапорщик (видать, из ученых, очкастый), одернул Дедякова:

— Ты чего… распялился! Ори! Это же сам Плеханов.

Дедяков оглядел прапора.

— Какой такой?

— Не знаешь? Срамота! Первоучитель! Дедяков ответил — со зла на «потомственного»:

— У нас уже допрежь первоучители были — словенские: Кирилл и Мефодий. Упразднили по ненадобности. Может, и этого пора.

Прапор качнулся и сказал с шипом:

— Да ты что… большевик?

Опять не понял Дедяков (ну, сказано же: левофланговый).

А на амвоне бочился уже француз, приезжий, а за ним — англичанин. Союзники.

И опять играли марш и кричали «ура», как на смотру полковом, когда приезжал дивизионный раздавать от царицы присланные — в напутствие к калечеству — образки.

— До по-бед-но-го кон-ца!

Но Дедякова было уже не пронять: он в своей окопной вере утвердился.

А тут еще один подошел случай.

Вертел — уж и не вспомнить сейчас какую — шарманку очередной, из здешних советских, оратор, не то о камерах каких-то примирительных рабочего с хозяином мирить, не то об инспекции, как вдруг из боковой двери в проход, что идет мимо президиума, под самым амвоном, впятился ржавым, мятым траншейным шлемом вперед, с вещевым мешком за спиной, в сапожищах, с винтовкой наперевес, достоверный, до глаз щетиною заросший, окопник. Из заросли рыжей и лица не разобрать, только глаза голодные да нос мертвячий, могильный… Народ в зале дрогнул и встал, оборвал свою ектенью докладчик, в президиуме (зорким стрелковым глазом сразу увидел Дедяков) побледнели старшие — как их там? — Чхенхидзе и Церекели.

А ежели и в самом деле — штыком под пуп… получай сполна "до победного"!

Эна, подсобить нечем! Дедяков, однако, соскочил в проход, благо сидел близко.

Уже бежали вдогон от парадных дверей ливрейные, дворцовые сторожа, но окопник дотопал до ступенек, что взводят к президиуму, колыхнул штыком:

— От раны отлечился, в окопы иду назад, под пули, родимые! Поклониться пришел, честь вам воздать… Прощавайте, порадейте о сиротах моих, избранники народные… И как был во всей форме шлемом в пол: председателю в ноги.

Ахнуло по залу. Председатель затрясся, вскочил, начал подымать… Подсобили еще какие другие… полковник, толстый такой, аккуратный, — из Совета офицерских депутатов, — известный, обнял окопника, дзыгая шпорой, и повел его из зала вон. И кричал уже с амвона все еще бледный, махая рукой, про солдатское святое долготерпение, про героев-страстотерпцев Чхенхидзе:

— Пусть образ революции стоит перед ним — напутствием в страдном пути! Он понял, что первой задачей для нас в настоящее время является защита революционной свободной России от всяких посягательств, как изнутри, так извне — от посягательств внешних завоевателей.

"До по-бед-но…"

Дедяков вышел в коридор, что вкруг зала. Окопник стоял в кучке делегатов и служителей, раскуривая чью-то папироску, и всхлипывал. Дедяков осведомился:

— Ну, как? Не выгорело дело, чтобы заместо фронту до дому? Не ослобонили, видать, избранники-то?

Окопник опознал своего, сразу же бросил хлип.

— Задаром прохарчился. Как будто в точку удумал, фасонисто. А на поверку вышло…

Тут Дедяков заметил матроса. Матрос стоял чуть поодаль, очень стройный и красивый, в ладной такой форменке, серебряная серьга в ухе и по лицу загар, видно, что черноморский. Бескозырка на затылке, по плечу ленты георгиевские. Черноморец, вполне очевидно.

Черноморец сплюнул сквозь зубы, не вынимая изо рта трубки, — так, как только матросы умеют плевать, — и сказал до того обидно, что у Дедякова душа заныла:

— Заместо того чтобы в ухо — ты… в ногах валяться? Крупа!

И добавил, сощурясь, совершенно и вполне убедительно:

— Дерь-мо-кратия!

Окопник запрятал глаза в щетину — только нос и остался ото всего лица. И шептанул:

— Сбежать, что ли?

Матрос сплюнул опять:

— Шкура. Тут клубок на крови замотан: поодиночке выходить — никуда не вылезешь. Штыки обернуть надо. Да не в землю, а… Понял?

Дедяков посмотрел на матроса со вниманием:

— Ты это как? Сам дошел?

Матрос вынул трубку изо рта.

— Зачем сам?

— А кто?

— Есть такой человек. Вчерась в ночь, у вокзалу — с заграничного поезду — ты кого встречал?

— Я? Да никого. И не был я у вокзалу, с чего ты взял?

— Ну и шляпа, даром что окопник. Послушал бы: он с броневика говорил.

— С броневика?

Тут Дедяков вспомнил: шел говор по казарме, где общежитие: Ленин.

Так состоялось знакомство Дедякова с Оличем, матросом, черноморцем и большевиком.

Выехал Дедяков по случаю этого знакомства в окопы бодро, повез с собой тючок газет большевистских и листовок.

Чудно: для русских писано, а годится любой нации: любому солдату любой армии одинаково будет доходчиво, потому как правда — очевидное дело — одна для всех трудящихся: "…пока господство капиталистов продолжается, до тех пор не может быть действительного мира…

…Только в случае, если государственная власть во враждующих государствах перейдет в руки революционных Советов рабочих и солдатских депутатов, способных не на словах, а на деле порвать всю сеть отношений и интересов капитала… только в этом случае рабочие воюющих стран… смогут быстро положить конец войне на основах действительного, освобождающего все народы и народности мира.