Как будто я в Альпах живу, и ему пришлось ехать в Швейцарию, чтобы меня повидать.

— … и сидел ждал, пока ты усмиришь своего пса, — тут мы оба прислушались к тому, как художественно Рип стонет за дверью. — Как видишь, я чертовски много потрудился ради того, чтобы с тобой поговорить. Так что лучше выкладывай правду!

Я был не очень уверен, что между испытаниями, выпавшими на долю Верджила и моей правдой есть что-то общее, но лгать я и не собирался. Посему согласно кивнул.

— Что ты хочешь узнать?

Но все оказалось не так просто. Верджил собирался устроить сначала грандиозное шоу.

— Я не хотел спрашивать об этом перед всем честным народом возле дома Филлис, — сказал он. — Чтобы не подумали, будто я тебя в чем-то обвиняю…

Так-так. А сравнивать меня с черной чумой перед братьями Гантерманами, значит, можно.

— Ты, конечно, не пойми меня превратно…

Ну хорошо. Хватит!

— Верджил, — сухо сказал я, — в чем дело?

Ответом был один из его фирменных вздохов.

— Ты часом не забрал у Филлис парочку кассет из диктофонов, а?

— Нет.

Может, ответил я слишком быстро, а может, Верджил и без того был полон подозрений на мой счет. Как бы то ни было, он оглядел меня с ног до головы, как бы оценивая, можно ли мне верить.

Я в свою очередь смотрел на него немигающим взглядом, какой у меня появлялся в детстве, когда ребята во время игры на детской площадке в чем-то меня подозревали. Единственная проблема — это то, что я всегда выглядел виноватым, даже когда был ни при чем. Сама мысль о том, что кто-то может подумать обо мне дурное, придавала мне виноватый вид.

И, наверное, со мной это снова произошло, потому что Верджил отвел глаза и прогудел, откашлявшись:

— Ты в курсе, что за сокрытие вещественных доказательств, найденных на месте преступления, полагается тюрьма?

Вот всегда он так. Наставляет и поучает. Как будто я действительно стою посреди песочницы на детской площадке.

— Верджил, повторяю, я ничего не брал из дома Филлис Карвер. Ни единой вещи.

Верджил посмотрел на меня ещё некоторое время и испустил очередной замогильный вздох.

— Ты теперь работаешь на сестру Филлис?

Ну конечно, он же встретил машину Имоджин. Я кивнул — в который уже раз за сегодняшний вечер. Может, мне стоит переквалифицироваться в кивающую собачку, наподобие тех, что крепят к заднему стеклу машины.

— Имоджин попросила меня всем этим заняться.

Я не собирался расшифровывать, что подразумевал под «всем этим». Теперь наступила очередь шерифа кивать.

— Так я и думал, — сказал он. — Тогда тебе это, наверное, понадобится.

Он протянул мне маленький сложенный листок.

— Я раздал это всем полицейским в городе, — пробормотал он. — И сам собираюсь показывать всем подряд. Вот и подумал, может, от тебя не убудет, если ты тоже поспрашиваешь. — Он замолчал и со значением посмотрел мне в глаза. — Конечно, я надеюсь, что ты будешь рассказывать мне все, что тебе удастся выяснить.

Я, разумеется, сделал ещё один собачий кивок, но, памятуя о данном Имоджин обещании не разглашать тайны, промолчал. Вот теперь я точно выглядел виноватым.

Верджил продолжал сверлить меня взглядом. Как будто пытался просканировать мой мозг.

— Ну, жду от тебя новостей, Хаскелл, — неуверенно сказал он, повернулся и побрел вниз.

Я смотрел ему вслед и спрашивал себя, поверил ли шериф, что я не брал кассеты. Когда машина Верджила вырулила на дорогу, я развернул листок.

Это был ксерокс записки Филлис.

Или Верджил доверял мне больше, чем я думал, или решил испытать на мне пословицу «дай дураку волю, и он сам себя погубит».

Глава 11

По будням Уинзло возвращался из школы не раньше половины третьего, так что я решил сначала побеседовать с Рутой. Кстати, её имя значилось в записной книжке Филлис в аккурат на седьмой странице.

Если это вообще хоть что-то значило.

Проснулся я рано. Принял душ, натянул джинсы и полотняную рубашку и в рекордное время приготовил завтрак. Потом, как вы догадались, спустил страждущего в сад, поднял его обратно, наполнил собачьи миски водой и съестными припасами, и отправился в путь. Солнце уже растопило утренний туман, и лес на холмах был чист и прозрачен. Солнечные лучи пробивались сквозь кружевную листву, в воздухе пахло свежестью. Я открыл окно машины и тихо покатился вниз по холму, глубоко вдыхая запах трав. Вот ради этого я и вернулся в город моего детства.

После всего увиденного накануне я радовался, что жив и здоров.

В такие дни многие вещи, которые меня обычно чертовски раздражают, кажутся забавной ерундой, недостойной того, чтобы тратить драгоценные нервы. Такие, например, вещи, как коровы моего соседа. Эти создания как-то ухитряются выбраться за электрическую изгородь, и — имея в распоряжении все четыре стороны света — устраиваются жевать свою жвачку точнехонько посреди дороги. И надо же такому случиться в это чудесное утро. Примерно в полумиле от моего дома глупая пятнистая корова полностью перегородила дорогу, изображая неприступную скалу.

Добрых пять минут она таращилась на мою машину. . В глазах её светилась печаль, ну точь-в-точь, как у Верджила. Должно быть, она считала, что коровам-пешеходам у нас всегда зеленый свет.

С коровой не очень-то поспоришь. Пытаться столкнуть такую тушу только машину помнешь, а простые человеческие слова ей до лампочки. Вернуться и поехать другой дорогой я тоже не мог. Единственный на всю округу путь к шоссе пролегал сквозь эту корову. А поскольку с обеих сторон бежала электрическая изгородь, то объехать это препятствие не было никакой возможности.

Но сегодня я просто пару раз нажал на клаксон. Даже не орал на тупое животное. И не слал проклятия на голову её хозяина, как я обычно делал. Корова тоже, видать, оказалась в хорошем расположении духа, дернув несколько раз бархатистыми ушами, она повернулась и неторопливо поплыла в сторону соседского дома. Одарив меня напоследок то ли презрительным, то ли укоряющим взглядом.

И чего я так спешил, мог бы ещё часок-другой понежиться в постели, кстати, и встречи с коровой удалось бы избежать. Заскочил бы после девяти прямо в «Веселые кудряшки». Однако лучше недоспать, чем совать нос в косметический салон. Не знаю, почему, но стоя перед входом, я всегда чувствовал, что меня там ждут как куницу в курятнике.

К дому Руты я подъехал в восемь. Как ни странно, в районе Двенадцати Дубов на моем пути не возникло ни одной коровы, наверное, не осмеливались туда забредать.

Дверь открыла сама хозяйка. Кудряшки её ещё больше взбесились, чем два дня назад, когда мы виделись у меня в конторе. Основная масса тугих спиралек, торчащих во все стороны, почти не изменилась, но некоторые из буравчиков обзавелись малолетним потомством. Между крупными завитками гнездились теперь кудряшки-малыши, и количество их как минимум удвоилось.

Рута, видимо, давно проснулась. Она была уже в своей розовой униформе, розовых носочках и розовых кроссовках. Однако стянуть края гигантской бреши на блузке она ещё не успела — английская булавка отсутствовала. Пуговицы на массивном фасаде явно пребывали в состоянии экстремального напряжения. С моей стороны потребовались нечеловеческие усилия, чтобы не пялиться.

Кроме того, у Руты что-то было не так с лицом. А также она не успела закончить макияж. Часть лица была уже готова. Щеки призывно алели, а глаза уже напоминали единственное око собачки с пивной рекламы. Но вот губы… Они куда-то подевались. По крайней мере, так казалось без помады. Пока Рута не заговорила, было полное впечатление, что ниже носа у неё идет массивный и гладкий подбородок.

Считается, что первому впечатлению нельзя доверяться, но когда Рута отворила дверь, мне показалось, что расположение духа у неё не столь радостное, как у той коровы на дороге. Может, я оторвал её от процедуры накладывания грима?

— Хаскелл Блевинс! Какого черта вы тут делаете в такую рань? Я же, кажется, сказала раз и навсегда, что не нуждаюсь в вашей помощи. Или вы по-английски разучились понимать?