БОГ ОБЪЯСНЯЕТ СВОЮ СУЩНОСТЬ
В скромном домике слесаря Дуваниса Фроска богу оказали самое сердечное гостеприимство.
Правда, Калия вначале, узнав, что за гость к ней пожаловал, дичилась его и все норовила грохнуться перед ним на колени. Вспомнив эпизоды из священной книги Рамадан, она даже хотела собственноручно совершить традиционное омовение его ног. Но бог лишь добродушно посмеялся над ней и категорически отказался от столь высокой чести.
Что же касается самого Дуваниса, то он еще по дороге к дому успел проникнуться к богу настоящими дружескими чувствами и теперь держал себя с ним просто и непринужденно. Он усадил бога на почетное место и попросил Калию подавать на стол.
Калия ставит перед богом тарелку с целой горой свежей отварной рыбы и тонкие ломтики поджаренного хлеба. Бог с аппетитом принимается за еду…
После обязательного зеленого чая Дуванис с разрешения бога закуривает сигарету, а Калия, вся зардевшись от смущения, просит старца, чтобы он позволил ей расчесать ему волосы. Видя, что молодой женщине это доставит радость, бог соглашается. Калия, вооружившись гребнем и замирая от гордости и счастья, принимается расчесывать пышные седые кудри старца. Тому нежные прикосновения гребня, видимо, тоже приятны. Он жмурится от удовольствия, распускает по лицу широчайшую улыбку и не спешит начинать разговор, которого Дуванис ожидает с таким нетерпением.
Наконец молодой рабочий не выдерживает:
— Вы обещали, ведеор, рассказать о себе. Будьте же столь добры, если вам, конечно, не трудно…
— Нетрудно, голубчик, совсем нетрудно! — густо мурлычет бог, чуть приподняв веки. — Только куда же ты так спешишь?…
— Да нет, ведеор, я не спешу… А впрочем, почем знать, может, и спешить нужно. Каша-то ведь заварилась довольно крутая…
— Ты прав, Дуванис. Дело затеяно нешуточное… Ну, слушай. Эти двое на холме, что выдавали себя за деятелей кинематографии, ничего общего с фильмом не имеют. Они обманули тебя. Один из них, тот, что высокий, в кепи, — протер Гроссерии, один из вождей Барбитского Круга, личный секретарь моего самозванного сына гросса сардунского. А другого тебе следовало бы знать. Он владелец того завода в Марабране, на котором ты работаешь. Его зовут Куркис Браск…
— Не может быть! — с уверенностью возражает Дуванис. — Нашего хозяина я видел несколько раз! У него нет бородки!
— Бородки? Ну, бородка пустяк. Он мог себе ее приклеить, чтобы в Марабранской провинции никто не узнал его. А иначе ведь он похож на твоего хозяина?
— Иначе похож. Мне сразу показалось, что я где-то его встречал. Теперь я вспоминаю. Да, это был наверное Куркис Браск с приклеенной бородкой!
— Вот видишь… А теперь дальше. Что же эти двое делали на холме и какое они имеют отношение к опустошительному ливню? А вот какое…
И бог, стараясь выбирать выражения попроще и подоходчивее, рассказал Дуванису про аппарат «ММ-222», про пагубное чудо над полями его родной провинции, про собственное свое возникновение из крестьянского ментогенного поля.
— Тебе все понятно? — спрашивает он, закончив рассказ.
— То, что вы толковали, ведеор, мне понятно. Чудно, конечно, но в общем понятно. Но одно я никак не могу взять в толк… — Дуванис мнется, не зная, как бы это поудачнее выразиться.
Бог ему подсказывает:
— Тебе не ясно, что я, собственно, из себя представляю?
— Да, ведеор, именно это!
— А ведь это проще простого… Ты признался мне, что не веришь в бога. Я похвалил тебя за смелость, ибо твое неверие, Дуванис, — правильный и честный взгляд на устройство мира. Глупо и унизительно для человека верить в нечто, реальность чего недоказуема, а сама сущность глубоко абсурдна. Кто же я таков? В этом нужно разобраться. Ты уже понял, каким образом я возник именно в таком вот виде: при бороде, при мантии, усыпанной алмазами, при ременных сандалиях. Да, информация обо мне попала в ментогенное поле крестьян вместе с молитвой о дожде, а пройдоха Куркис Браск, укравший чудесный аппарат у одного своего инженера, вызвал этим аппаратом мою конкретизацию. Я не помню, как падал с высоты. Я осознал себя уже на земле, среди мрака и ливня за несколько минут до того, как ты на меня натолкнулся… Значит ли, однако, все это, что я именно тот бог, в которого по темноте своей верят эти добрые труженики? Нет, не значит. Бог любой из существующих на земле религий состоит из сплошных противоречий, и, следовательно, конкретизация его абсолютно невозможна. Я знал все это с первым же проблеском своего сознания, ибо добрые крестьяне, стремившиеся в простодушии своем наделить меня абсурдным божеским всеведением, дали мне, если можно так выразиться, безграничное себяведение. Я сразу понял, что я не бог и даже не воплощение идеи бога, ибо как сам бог, так и отвлеченная идея бога противоречат законам природы и в реальной жизни ни под каким видом недопустимы. Но возможно и даже безусловно необходимо иное: извечная мечта трудового народа о прекрасной, счастливой и полноценной жизни. Эта мечта растет и развивается вместе с человеком, она неотделима от человека, а следовательно, представляет собой реальнейшую из реальностей. С понятием бога эта мечта связана лишь по ошибке, да и то исключительно у людей хотя и не утративших самых чистых, самых благородных человеческих устремлений, но глубоко одурманенных и сбитых с пути религиозными предрассудками… Отсюда тебе, Дуванис, должно быть ясно, что внешняя моя форма — дело совершенно случайное, этакий каприз неведомого художника Гроссерии. Сущность же моя заключается в том, что я являюсь как бы неким энергетическим сгустком сокровеннейших чаяний и светлейших представлений твоих бедных односельчан о подлинном призвании человека. В их мыслях я был всемогущим, всеведущим, вездесущим и бессмертным. Ни одно из этих качеств я не приобрел, но тем не менее я многое знаю и многое могу. Не в силу своей божественности, а потому, что великие идеалы добра, справедливости и счастья светлы, бессмертны, непобедимы, равно как и потому, что жажда благоустроенности, мира и знаний в трудовом народе непреодолима, вечна и должна непременно воплотиться в реальность… Теперь тебе все понятно, дорогой мой друг Дуванис?
— Теперь, ведеор, понятно все!
— А тебе, Калия? — обращается бог к молодой женщине, продолжающей возиться с его белоснежными локонами.
— Мне тоже все ясно! — нараспев отвечает Калия.
— Вон как! Но что же тебе все-таки ясно, дочка?
— Мне ясно, ведеор, что вы бог для бедных. Ведь правда?!
— Да, в какой-то мере это правда, — улыбается бог и, помолчав, добавляет: — Ну, кончай, золотко, страдать над моей прической. Ты мне теперь понадобишься для более важного дела!
Калия убирает гребень и стоит перед богом, глядя на него сияющими, восхищенными глазами.
— Слушай, Калия! — говорит бог. — Ты пойдешь сейчас к вашему приходскому священнику.
— К его благочестию абу Субардану?
— Да, к абу Субардану. Ты скажешь ему следующее: «Ваше благочестие! Странствуя по земле, повелитель вселенной остановился в моем доме. Он призывает вас немедленно к себе!» Запомнишь?
— Запомню, ведеор!
— Ну, беги! Да смотри, по пути не заглядывай к своим подругам да кумушкам и не болтай никому обо мне!
— Не буду, ведеор!..
Калия птицей уносится прочь, торопясь выполнить поручение самого бога единого, повелителя вселенной…