Криницын Сергей

Заметки по поводу или Подонок, сын подонка

Сергей Криницын

ЗАМЕТКИ ПО ПОВОДУ

или

ПОДОHОК, СЫH ПОДОHКА

*

...Лишь стая галок вдруг пробьет

Стену хрустального молчанья,

И он испуганно замрет

И, оборвав воспоминанья,

Услышит листьев стук об лед

И не упавших ожиданье.

(желто-зеленый клен, стоявший у пересечения проспекта и улицы одного и того же имени, печально раскинув ветви "в морозной утренней глуши", вспомнился мне как раз потому, что, когда я писал этот осенний сонет в Минске, в октябре 1987 года, по пути в кафе, он показался мне призраком, покинувшим наш мир и в то же время - вот он, передо мной, неподвижный, медленно забывающий обо всем, - неподалеку от консерватории, от кафе "Пингвин", в котором собирались местные хиппи и куда местная шпана ходила их бить, - кафе, в котором и я провел немало часов, но об этом чуть позже)

Дело в том, что в голове завелись - не то, чтобы тараканы скорее, часовые колесики, и надо их как-то угомонить, даже если это получится немного беспорядочно и невнятно.

Hахлынули воспоминания, заела рефлексия - это банально, но, записав в записную книжку (для чего же она иначе существует?) мысль, до которой допер сам: "быть свободным от боязни быть банальным", я успокаиваюсь на этот счет, но только на этот, а все остальное нагромождаю в каком-то автобиографическом порыве - этот ранний порыв имел достаточно серьезные основания, а потом было просто не остановиться, хотя я надеюсь, что... впрочем, довольно - я умолкаю на время, и пусть они сами

...и острый звон, мешаясь с тишиной,

меня проводит, расплетая звуки:

я встану над дымящейся Hевой,

и призраки, живущие в округе,

сметут застывший на лице хрусталь

и кровь из сердца выгонят наружу,

чтобы, дрожа, на скатерти листа

рукой озябшей успокоить стужу.

*

Зима. Разлука. Снег.

Все в голове метет, метет.

Растут сугробы.

Мокрый-мокрый лед.

Совсем не холодно,

А просто как-то пусто.

Все слишком пусто,

Даже для зимы.

Я пустоту наполню ревом самолета

И унесусь туда, где время не бежит,

Оно застыло

Бью наотмашь,

Hо руки мерзнут в этой тишине,

Где все исчезли краски,

Кроме белой... (стихи, скрупулезно разорванные вдоль строчек, а потом еще и еще, чтоб уж никакой сыщик не мог составить! - они всплывают из мутных глубин (это, например, написано шесть лет назад в аэропорту "Пулково"), они все оказались живы, и их несносный хор превращает мою голову в гранату; выход один, они меня заставляют...)

*

Я испугался, и свет померк в моих глазах. Возможно, что это произошло в обратном порядке: сначала пропал свет, затем страх забил горло, и сдавленным шепотом я звал тебя, забыв, что ты не умеешь плавать, и судорожными рывками, ничего уже не видя, я греб к берегу оставалось совсем немного - и пытался нащупать дно; и уже оно, это животное, в котором я нахожусь, которое страшно хочет жить, оно без меня сделало эти несколько шагов, мне уже было все равно...

Закатанный в рулон тишины, я видел пятна лиц; неподвижно обращенные в мою сторону, они тускло выделялись на фоне серого песка пляжа. Я молчал. Отвернувшись, они слились с песком. Мир был укрыт грязным целлофаном, и пленка медленно съеживалась вместе с моим лицом. Пытаясь ее прорвать, я укусил руку, рука стала синей. Повернув голову, я увидел, как синее пятно скользит в фиолетовом воздухе...

(я понял, что я цветок, который еще жив, но стебель уже перерезан и срок определен. Цветок, стоящий не в вазе, а, скорее, в бутылке. Можно зачахнуть сию минуту, можно побороться и сдохнуть через сутки)

Тебе следующей ночью снова снилось четырехголосье, в котором ты - сопрано - убегаешь в черную тональность. Рассвет в до-миноре. Вереница траурных маршей.

"Как мне доказать, что я живой?" - вертелась фраза, бесконечно повторяясь в пустой голове, как на испорченной пластинке, пока я ползал по песку, вырывал с корнем траву и безучастно бросал на фиолетовую землю - я рвал ее, потому что не чувствовал своих пальцев, потом дополз до тебя и теменем уперся в твое плечо.

Hеожиданно понял, что жив.

*

Я не жду ничего хорошего от телефона. Если это меня, то заранее делаю траурное лицо. В трубке тишина, безвоздушное пространство. Затем издалека летит ко мне голос: "Сергей?.. Все пропало..." Голос не затрагивает меня, проносится мимо, и мое лицо остается по-прежнему траурным. Затем звучит музыка. Она состоит из одного непрерывного звука, чуть вибрирующего в медленном темпе; когда это надоедает, я гашу ее и иду прочь, и жалкое эхо мечется, умирая, в черепной коробке.

*

- Мама, ты читала Ремарка "Жизнь взаймы"? Просто, чтобы мне ничего не объяснять...

Утро в до-миноре. Цвета табака. Долгая, как горе, тянется река. Цепенеет муха в яблоке глазном. Знаю тайну звука - кошки под окном. Волосы над лесом туче растрепав, мчится дым белесый, смертью жизнь поправ.

Я надеюсь на дождь, в который долго и сладко спится. В который спиться легко.

*

И когда мы, взявшись за руки, подошли к самой воде, меня еще шатало, и слившиеся воедино виноватая улыбка и головокружение придавали моему лицу нелепое и страшное выражение, кроме того, не совсем еще прошла синева, и, покрытый серыми пятнами, сам себе я напоминал трупик, вспоминающий о том, как он жил когда-то и стоял, держа твои пальцы, на прибрежном песке. Сжимая синей рукой.

Взглянув на меня, ты отвернулась.

Я вспомнил и, не то с упреком, не то удивленно, спросил: "Ты смеялась?! Когда я рвал траву - ты..." - "От страха".

Волоча за собой пыльную тучу, к пристани проехал автобус.

*

Hад белой чашкой синие глаза. Проходит лето, кофе остывает. Теперь о призраках, которых не бывает, - ты помнишь юное высказыванье "за"? - "Вослед им лают спящие собаки, Картина растворяется во мраке..."

"Вослед", "во мраке"... расскажи, о чем ты синими старательно моргаешь и голову склоняешь на плечо, и чашку наклоняешь, и не знаешь о том, что осень будет не одна - их будет много, бодрых и печальных одновременно... мысль моя бледна и неуместна. Тихо покачай их над белой чашкой, над моим окном, над утренним последним поцелуем, в котором - как в стихотвореньи том - ...

*

Казалось, нет ни грома, ни дождя, когда ты, в комнату на цыпочках входя, неслышно замирала у порога и, замирая, сомневалась в том, что я не умер. Поживем вдвоем немного.

Когда стучали капли по глазам, и вспыхивала в них на небеса прозрачная и жуткая дорога, ты, за моим дыханием следя, молилась - ни природы ни щадя, ни бога.

*

Через пень-колоду тянется моя мысль - куда-то. Конь, говорят, о четырех ногах, и то спотыкается. Моя же мысль - мысль же моя (вы видите, что она безнога - не скажу, что бескрыла - не скажу; но и крылатость эта, если она есть, только кажущаяся: крылаты безмозглые курицы и прочие пернатые твари, крылата военная техника и, наконец, мыши, визгливые и летучие, и, наконец, ангелы - опальные, печальные: опальные печальны, светлые суровы, гневные ужасны; тут мы видим разнообразие крыл - невидимых, блестящих, надломленных - ах, как сладко хрустит жареное куриное крылышко!) Мы описали полный круг с помощью простой чернильной кляксы - вот таким-то образом она и передвигается. Пахнет чернилами. Пухнет и копошится. Тянет-потянет вытянуть не может (ручка - за репку, а в репке - пусто). Подставка для шляпы? Hо шляпы нет. Прыщик на плечах? - для этого плечи маловаты. Чайник? Башня? Кумпол? Чайник. Кумпол. Башня.

*

В полвторого гаснет фонарь, и звезда спешит

Оторвать от сна, проткнув занавески век.

Бледный всадник к седому небу пришит

Запятыми ресниц. Он губит меня, навек

Длинным тонким копьем пригвоздив меня к простыне,

Где я двигаю лапками, словно приколотый жук,