"Ну, что мы будем делать?" - голос некоего Ивана Петровича, по меньшей мере полковника, если судить по манерам, кабинету и венгерскому или польскому костюму, сидевшему на нем все-таки как-то фанерно, стал суров, глубок, справедлив, беспощаден, но (И.О. вцепился в кресло, вжался комочком) была в нем и какая-то фальшь, проскальзывала какая-то бодренькая надежда, - так в далеком детстве отчитывали его учителя и родители, истязали и мучили только с одной целью - сломить его упрямство и вызвать у него слезы раскаяния.
До сих пор все шло как по маслу. И.О., оказавшись в этом кабинете, несколько успокоился и, интуитивно используя опыт предыдущих поколений, превратился в круглого идиота: обаятельно улыбаясь, поздоровался с полковником, который, в свою очередь, удивительно вежливо и участливо начал разговор. Первые десять минут они обменивались комплиментами, жаловались друг другу на неудачи и профессиональные трудности, делились воспоминаниями детства, поговорили об охоте, футболе, кино, даже о литературе! - потом коснулись дурного климата, изменения давления, и полковник пожаловался на соли в позвоночнике. "А как у вас со здоровьем?" - наконец, как бы невзначай, спросил он. "Превосходно! - похвастался И.О. - Сплю отлично, желудок работает - что еще надо?" И они опять заговорили на безобидные темы: снова Румыния, рестораны, ночные бары с программами... "Как там женщины?" деловито поинтересовался Иван Петрович. "В "нулях" и в "минусах"", - отрезал И.О., с трудом унимая дрожь в животе и коленях, а Иван Петрович понимающе кивнул, словно он был одним из авторов Гольстмановой системы. "Но вы-то там погуляли неплохо!" - ободряюще улыбнулся Иван Петрович, а И.О. нервно рассмеялся: "Да уж, винца я там попил!" - "Да нет, я говорю о женщинах!" еще проникновеннее сказал полковник, и его глазки сверкнули крохотными перочинными ножами. "Что вы, какие женщины!" - необыкновенно искренне протянул И.О., но полковник уже начал терять терпение. "Ну, дружок, злорадно воскликнул Иван Петрович, - тогда я тебе расскажу, что ты там натворил!"
И тут Иван Петрович, не жалея красок, нарисовал ему страшную картину: из-за его румынских похождений вся Румыния, а также половина Венгрии, Албании и других пограничных стран покрылась сетью омерзительной заразы, и эта зараза начинает расползаться по всей Европе и превращается в стихийное бедствие, подобное испепеляющей засухе, землетрясению или нашествию татар. Дело дошло до того, что их правительство вот-вот подаст ноту, а наше вынуждено идти на какие-то необыкновенные политические и экономические уступки - то ли выпускать Румынию из Варшавского договора, то ли возвращать ей Бессарабию. Но это еще полбеды - Румыния хоть плохонький, но союзник, с ней мы договоримся, но Бразилия! Капиталисты! Как быть с ними?! "Ведь ты уже спал с ней, мы это знаем!" - почти прорычал Иван Петрович, хищно вглядываясь в глаза И.О. И бледный И.О., держась из последних сил, отказывался, отрицал, отпирался... "Ах, Мишаня, Мишаня! Что же ты со мной делаешь?" - стонал про себя И.О. и наконец не выдержал и выпалил, получая необыкновенное удовольствие: "Это же все вам Андреев донес, мы всегда знали, что он стукач!" - "Я не советую вам гадать, от кого мы все про вас знаем, - ехидно и многозначительно процедил сквозь зубы полковник, - вы можете жестоко ошибиться, ведь "контора" у вас большая..." И тут Иван Петрович стал напоминать ему всякие давно забытые случаи с мельчайшими, поразительно точными деталями - все приемы, устроенные "конторой" иностранцам и иностранкам задолго до того, как они познакомились с Андреевым, фразы из некоторых разговоров, кое-какие истории, рассказанные в "конторе", и т. д. и т. п., - словом, это означало, что в "конторе" всегда был осведомитель. И.О. даже побледнел от этой убийственной новости - кто же? Кто? Едва слушая Ивана Петровича, он с ужасом перебирал каждого из их дружной и верной до гроба "конторы" - Чеснока, Зачетова, Алексея Ивановича, Сему Носа, Гольстмана, Мишаню... Безумие! Разве кто-нибудь из них мог оказаться доносчиком? Разве можно, например, представить себе Сему Носа или Крепыша, да любого из них в этом или подобном кабинете, строчащим отчет о вчерашней пьянке? Нет, это невероятно. И все же, откуда полковник мог знать все эти мелочи - ведь, как правило, в "щекотливые" моменты никого чужих не было, только самые-самые близкие: Мишаня, Гольстман, Крепыш... И тут червь сомнения прокрался в воспаленный мозг И.О., а воображение опять понесло его бог знает куда: а почему бы не предположить, что стукачом мог оказаться любой из них? Взять, к примеру, Мишаню - циник, шизофреник, авантюрист, - он мог отнестись к этому как к новой игре... Вдруг эта игра пришлась ему по вкусу, и он потихоньку втянулся в нее? Или тот же Крепыш с Гольстманом? Запугали, задарили, приперли к стенке, наобещали с три короба... А вдруг он сам, И.О., не ведая того, подобно лунатику или сумасшедшему, сам у них служит?! Встает ночью, идет в полном бреду на Лубянку, докладывает с закрытыми глазами, а потом тихонько возвращается домой и ложится спать?
"Вот тебе листок бумаги, и пока мы будем ждать результата, напиши список всех своих любовниц..." - "Да я же говорю..." - "Хватит морочить мне голову баснями!" - прикрикнул Иван Петрович, а И.О. втянул голову в плечи и зажмурился, ожидая от полковника затрещину. "Нет, нет, не знаю, точно помню, что не было", - продолжал он тупо твердить про себя, и страстно молил Бога, чтобы хватило сил продержаться до встречи с Мишаней.
Иван Петрович вышел, а в голову И.О. полезла всякая чепуха - десятки рассказов о пытках на Лубянке; Боже, не допусти, чтобы и с ним случилось нечто подобное!
И.О. сидел на диване, расхаживал по кабинету, разглядывал кирпичную стену дома напротив, пробовал открыть ящики письменного стола, читал газету и снова устраивался в кресле, пытаясь заснуть, - словом, два часа тянулись долго и скучно.
"Ну вот, - сурово сказал Иван Петрович, войдя наконец в кабинет и протягивая И.О. бумажку. - Теперь запираться бессмысленно. Вот твой анализ".
И.О. привычно побледнел и дрожащими руками взял листок. Последние два месяца казались ему вечностью непрекращающихся страданий и пыток - неужели они закончились? С каким ужасом почти каждую ночь, каждый день он представлял себе именно этот момент, когда он будет держать в руках маленькую справочку с четко начертанным приговором, сколько было взрывов отчаяния и надежд! И вот - все позади, вот она, определенность! И.О., так и не вспомнив Мишаниных наставлений, развернул серенькую бумажку и прочел под своей фамилией три безжалостных слова:
Положительно...
Положительно...
Положительно.
"Классика! - смачно воскликнул полковник. - Три креста! Теперь ты понимаешь, что натворил?! Понимаешь, что это международный скандал? Вот чем закончилась твоя культурная миссия!"
Прозрачный, ярко разрисованный громадный шар с коротким, ошеломляющим щелчком-выстрелом лопнул, превратился в жалкую тряпочку-бумажку с каббалистическими знаками и иероглифами - приговор, начертанный по повелению свыше и добросовестно переведенный услужливым переводчиком. И.О. обмяк, забыл все: Сузи, "папашу", друзей, точно всех их и не существовало, а был лишь он один - разлагающийся и умирающий. Знаменитые личности, закончившие свое отмеченное Богом существование в агониях, гниении заживо, с полной или частичной потерей рассудка и способности двигаться (сколько их было, талантливых, честолюбивых, всесильных гениев!), - мрачной вереницей проплывали перед внутренним взором И.О. "Неплохо было бы устроить в каком-нибудь диспансере, под видом профилактики, подобную выставку или даже Доску почета - с портретами и биографиями", - подумал И.О. и вспомнил мальчика, который подмигивал ему на Мархлевского, - и вдруг почувствовал себя ничтожным лилипутиком и сам к себе проникся брезгливым отвращением.
"Ну, вот и хорошо, - миролюбиво сказал полковник, словно именно такого результата и добивался. - А теперь к делу. Ты понимаешь, что после всего этого Москвы тебе не видать как своих ушей?" - "Почему?" - в ужасе промямлил И.О. "И ты еще спрашиваешь?" - возмутился Иван Петрович и не без удовольствия объяснил, что в подобных ситуациях существует установка: наказать и в наказании отчитаться. А это означает немедленную высылку за пределы Москвы, фельетон в центральной газете, чтобы другим неповадно было, и, естественно, никакой работы по специальности. Наша мораль, печать, идеология и пропаганда не терпят такого вопиющего разврата!