Каменецкий Александр

Поздние человеколюбцы

Александр Каменецкий

Поздние человеколюбцы

Всякое сравнение хромает. Особенно если сравниваются вещи, традиционно, согласно общественному договору (сговору) приписанные к различным полюсам той или иной условной вселенной, в данном случае вселенной литературы. Жернова общественного мнения, повешенные на шею писателям, всегда, как и любые жернова, тянут только в одном направлении - ко дну. Русская литература богата такими "утопленниками". Как правило, причина казни достаточно банальна: несвоевременный либо слишком изобильный талант, вызывающий в читателе состояние, которое можно обобщенно интерпретировать как панику. Сюда включены, среди прочих, испуг, восторг, тяжкое непонимание и, разумеется, необходимость тотчас прибегнуть к упомянутому выше хромому сравнению для надежного успокоения разволновавшейся души. Обычно также вопли обреченных на казнь водой созвучны мнению бурлящей читательской массы, ибо любое резкое возражение в подобной ситуации звучало бы несколько странно, заметно отразившись на тиражах, гонорарах и прочих радостях, сопутствующих умерщвлению живой плоти. Что же касается критиков, то они тоже горазды тянуть книзу большой палец, хотя некоторые из них метафорическому утоплению приговоренного предпочли бы, скажем, вполне реальное публичное аутодафе.

В этой статье будут сопоставлены, сравнены и найдены близкими по духу и поэтике два абсолютно непохожих романа. Их авторы принадлежат к различным литературным поколениям, вскормлены совершенно разными идеями, и поклонники их, полагаю, вряд ли понимают друг друга с полуслова. Тем не менее, оба они, авторы, имеют звонкую и скандальную славу (вполне заслуженную), претендуют на сотрясение основ (чего упорно добивались), а также служат объектами многократно умножаемых слухов, сплетен и домыслов. Спектр мнений публики обычен для достаточно мощного дарования: от демонстративной брезгливости до безудержного восторга. Судьбы конкретных физических лиц сравнивать не будем: в конце концов, оба пока еще живы. Остановимся на книгах, которые, без сомнения, авторов своих надолго переживут.

Это: "Чапаев и Пустота" Виктора Пелевина и "Это я, Эдичка" Эдуарда Лимонова.

Все изложенное ниже следует считать мнением субъективным, не претендующим и не каким-либо там еще. Пелевин и Лимонов - любимые мои современные писатели, и если уж вздумалось зазвонить, то лишь со своей колокольни. Начат будет звон с самого субъективного: что осталось, когда закрылась последняя страница. После обоих романов в совершенно равной степени: свет. Прилив сил, как после хорошей утренней гимнастики. Желание жить - жить до хруста в позвоночнике. Как ни банально звучит: вера в себя. В свое предназначение. В то, что не все потеряно. Как будто поговорил откровенно и внятно с тем самым "внутренним человеком", чей голос всегда так тих и слаб. Да, еще раз хочется сказать: свет. В конце тоннеля или еще где - неважно. Что-то очень личное, непосредственно касающееся тебя самого, твоих мыслей и чувств. И еще - ощущение лонжи, страховочного пояса, как в цирке, под куполом, когда знаешь, что если и падать, то не насмерть, в любом случае - не насмерть. Книги, которые хочется взять с собой на необитаемый остров, - жаль, не моя метафора.

Не думаю, что личные ощущения так уж неважны в анализе. Как ни крути, но "нравится" - "не нравится", "торкнуло" - "не торкнуло" критерии по-прежнему ведущие, избежать их нельзя. Читателю уже ясно, что я восторжен и пристрастен. Теперь можно хладнокровно приступать к делу.

Первое, с чего следует начать, - положение героя во времени и пространстве, относительно себя и мира, его "точка сборки", выражаясь на одном из существующих ныне наречий. Оба они, Петр Пустота и Эдичка, - поэты (sic!) в возрасте ранней зрелости, примерно за тридцать. Оба происходят из столичных элитарных кругов (Питер и Москва), оба вели до самого последнего времени существование богемно-беззаботное, наслаждаясь легкой славой и опасной благосклонностью юных дев (у Петра был мучительный роман в "прошлой жизни", о котором есть несколько сдержанных намеков, Эдичка пережил и бурное начало своего романа с Еленой, и его трагический финал). Так что в любви наши поэты, как водится, имеют опыт печальный. Оба внезапно и жестоко выброшены из своего уютного мира в бурлящую и клокочуще-жуткую чужую вселенную. Для Петра Пустоты это вначале революция, угроза ареста, бегство в Москву, а затем и вовсе раздвоение сознания, психиатрическая клиника в далеком будущем, населенная философствующими безумцами, перемежающийся с реальностью бред, где одно нельзя отличить от другого. Опыт Эдички теоретически более реален: эмиграция, город-монстр, предательство возлюбленной, отчаяние, грязный отель-ночлежка, голодные скитания по ночным улицам, наводненным подозрительной рванью, наркотики и алкоголь... Но и лимоновские страницы переполнены падением в безумие: при внимательном прочтении вообще нельзя с определенностью сказать, случилось ли все это с Эдичкой на самом деле (особенно знаменитые гомосексуальные сцены) или пригрезилось в пьяном бреду, порождено больным воображением, исполненным кошмаров и изматывающих эротических грез. В обоих романах это отправная, сюжето- и смыслообразующая точка: человек в тотально враждебном, чужом и чуждом мире, лишенный абсолютно всего - дома, семьи, имущества, стоящий фактически на грани жизни и смерти. Но самое главное - кризис идей, взглядов, "самости": все прежние представления в мгновение ока утратили силу, перестали быть актуальны, полностью аннулированы. Нет никаких инструментов для описания, постижения нового мира. Прошлое отменено, будущего нет. Ни Бога, ни Дьявола. Человек наг и беззащитен перед лицом зловещего "здесь и сейчас". Распадается, слой за слоем, личность, не в силах выдержать прессинга реальности. И в этой ситуации следует выжить. Выжить во что бы то ни стало.

Отвлечемся теперь немного от трагедий наших героев и посмотрим, в каких отношениях находятся авторы с миром, куда они своих героев поместили. Несмотря на различие пейзажей, совпадение полное: мир есть мрак и жуть. Удивительно точные пелевинские описания петербургской революционной зимы (словно сам побывал): пьяная матросня мешает кокаин с водкой, в опустевшей квартире - груды награбленного барахла, в литературной забегаловке - "свиные рылы вместо лиц", на вокзале дикая толпа агрессино-тупых пролетариев, свинцовое небо и ледяная вьюга. Далекое будущее (для Петра - в стенах клиники) нарисовано убийственно-едко, в самых лучших, безупречнейших традициях Гоголя и Щедрина. Мучительный бред одинаково распределен на шкале времени. Собственно, Пелевин и не думает скрывать своих взглядов: мир для него - это сумасшедший дом, исключений нет, и самое лучшее, что может сделать человек, - из сумасшедшего дома выписаться. Лимоновский НьюЙорк изображен в тех же самых тонах: грязь, вонь, "свиные рылы", забегаловки, нищета, безразличие всех ко всем, проститутки, полудурки, перемежающееся с запоями похмелье, сомнительные вечеринки, подворотни, пустыри, отвратительно роскошные авеню... Многомиллионный новый Вавилон, "великая блудница", обрекающий человека на бесконечную пытку одиночеством. Город, отнявший возлюбленную, а с нею - все, всю жизнь. Не довольствуясь утверждением, что "мир во зле лежит", и Пелевин, и Лимонов приходят к одинаковому заключению: мир есть зло.

Конфликт для русской литературы неновый, что позволяет сделать вывод о том, что оба писателя, овеянных славой нарушителей табу и т.д. и т.п , принадлежат, несомненно, к самому что ни на есть классическому "мэйнстриму", начало которому положено Гоголем и Достоевским. Другое дело, что решают они эту вечную проблему в духе несколько иной традиции - в духе экзистенциализма, a priori отказываясь от осуждения социума и от борьбы с ним. Набившее оскомину достоевское "среда заела" с логически вытекающим отсюда выводом о необходимости среду насильственно изменить (навязчивая идея большинства наших великих) и Пелевин, и Лимонов игнорируют, используя черные краски лишь для подтверждения изначальной мысли о том, что мир как таковой, воспринятый невооруженным глазом, - зло, а человек - и одинок, и потерян. Если что и можно изменить, то себя самого, в себе самом найти ответ для преодоления зла - таков основной конфликт и "Чапаева...", и "Эдички...", а если точнее, то это противостояние истинного, светлого и сильного ядра, центра личности и беснующихся орд "темной стороны" личности же, а не пьяных матросов или лимоновских мелких бесов. И если Достоевский полагал, что Бог и Дьявол бьются друг с другом, а место битвы - душа человеческая, то Пелевин и Лимонов уточняют: нет ни Бога, ни Дьявола вне человеческой души, а сам обладатель ее - единственная ценность, существующая во всех мирах, сколько бы их там ни было. Но ни у Достоевского, ни у экзистенциалистов борьба эта победой светлых сил так и не увенчалась: выходило все время, что человеку в любом случае нечего противопоставить изначальному злодейству мироздания, кроме своей брезгливой гримасы. Великая, вне сомнения, попытка Толстого обернулась бесплодным морализаторством и "толстовством", в итоге ничего внятного так сказано и не было. Звучали иные голоса Сэлинджер, Гессе, да все не по-русски. И только в этих двух романах, о которых идет речь, дана попытка ответа на "проклятые вопросы" - в том их ценность, "Чапаева..." и "Эдички...", что это чуть не впервые в русской литературе книги ответов, пусть и невозможно их, ответы, прописать, как таблетки, всем вопрошающим и страждущим.