Генерал Эссен с целью узнать намерения генерала Йорка еще в сентябре месяце настойчиво приглашал его для переговоров на линии передовых постов. Последний согласился на это предложение. Однако, личность генерала Йорка, по-видимому, настолько импонировала генералу Эссену, что у него не хватило мужества объясниться начистоту, и в конце концов они ни до чего не договорились. Маркиз Паулуччи был более способен на смелую речь; впрочем, и обстановка, сложившаяся на театре войны в начале декабря, давала ему больше оснований. 5 декабря он формально предложил генералу Йорку перейти на сторону русских. Тот, правда, отклонил это предложение, но выразил готовность служить посредником, если император хочет сделать какие-либо предложения королю через маркиза Паулуччи. Эти предложения, высказанные в общих выражениях, и были сделаны таким косвенным путем. Генерал Йорк послал с ними своего адъютанта майора фон-Зейдлица в Берлин.

Мы должны были упомянуть о всех этих обстоятельствах, чтобы пролить свет на шаг, сделанный генералом Йорком. Он был человек слишком рассудительный для того, чтобы руководиться в этом деле своей враждой к маршалу Макдональду. Это являлось бы применением с его стороны чудовищного средства для достижения ничтожной цели; оно привело бы его далеко за пределы желания. С другой стороны, можно допустить, что будь на месте Йорка такой же добродушный человек, каким был Макдональд, дружественные отношения между обоими генералами смогли бы породить со стороны подчиненного подлинную преданность личности начальника, что, возможно, помешало бы совершению этого удивительного события.

Йорк прекрасно знал о тех чувствах, которые питали к французам прусский король и народ; но вопрос о том, сочтут ли в Берлине катастрофу, только что постигшую французов, за полный поворот колеса фортуны и признают ли данный момент достаточно благоприятным для того, чтобы внезапно переменить фронт, не мог не возбуждать в генерале Йорке больших сомнений.

Представляя себе положение, складывавшееся в Берлине, Йорк должен был исходить из наличия там большого нежелания внезапно менять роль. Шарнгорст, наиболее решительный противник французов, который посоветовал бы произвести такую перемену и всемерно поддержал бы такое решение, был удален из министерства и находился в Силезии. Барон Гарденберг показал, как искусно он умеет лавировать между подводными камнями, однако, представлялось весьма сомнительным, хватит ли у него духа принять и провести крупное решение. Поэтому принятие генералом Йорком на собственный страх и риск решения, которое должно было увлечь прусскую политику в противоположном направлении, представляло один из самых смелых поступков, с каким мы когда-либо встречались в истории. Граф Гаугвиц, в сущности, позволил себе нечто подобное, когда он заключил в 1805 г. Венский договор, но граф Гаугвиц действовал тогда в интересах сильнейшей стороны и знал, что Пруссия неохотно выступила бы в создавшихся условиях; к тому же дерзновенность дипломата никогда не вызывает такого строгого осуждения, как дерзновение чисто военное; в первом случае за него большей частью расплачиваются должностью, во втором же по обычному праву - головой. Если бы король окончательно решился оставаться верным узам, связывавшим его с Францией, то для него не осталось бы ничего другого, как предание генерала Йорка суду.

Читатель простит наши неоднократные пространные отступления но поводу столь ничтожного в сравнении с общим масштабом войны события, как переговоры Йорка и генерала Дибича; но мы полагаем, что лишь теперь нам удалось установить точку зрения, с которой мы будем иметь возможность с полной ясностью охватить это происшествие в его общей связи, и поэтому вернемся в Колтыняны.

Итак, вечером 25-го состоялся разговор между генералом Йорком и генералом Дибичем. Последний, насколько возможно, замаскировал расположение своих войск; впрочем, у него хватило благородства вполне честно сказать, какими силами он располагает и чего у него нет; к этому он добавил, что он и не помышляет действительно преградить пруссакам дорогу, но что, конечно, он сделает все от него зависящее, чтобы отнять у него его обоз, зарядные ящики и по возможности часть артиллерии. Среди того, что Дибич хотел сказать Йорку, это имело, разумеется, наименьшее значение; главным предметом беседы являлось полное уничтожение французской армии и указание, данное русским императором своим генералам: при встрече с прусскими войсками не поступать с ними как с подлинными врагами, но, памятуя о прежних дружественных отношениях обеих держав и в предвидении возобновления их в ближайшем будущем, останавливать за ними любое дружественное соглашение, на которое последние пойдут. В соответствии с этим генерал Дибич заявил, что он готов заключить с генералом Йорком договор о нейтралитете и отказаться от имеющихся па его стороне военных преимуществ.

Генерал Йорк заявил, что он еще не пришел к окончательному решению. Он проявил склонность заключить соглашение при условии, что его воинская честь отнюдь не будет затронута; однако полагал, что в настоящий момент для него как солдата еще не имелось достаточного оправдания для заключения соглашения. После этого уговорились не предпринимать ничего в течение предстоящей ночи; на другое утро генерал Йорк должен был сперва произвести рекогносцировку и затем совершить переход к Лавково как бы с целью обойти отряд генерала Дибича с левого фланга, генерал Дибич должен был снова преградить ему дорогу, выйдя на Шелель.

В заключение переговоров генерал Йорк сказал генералу Дибичу:

"Ведь у вас в армии столько бывших прусских офицеров, пришлите ко мне в следующий раз одного из них, у меня будет больше доверия".

После этого генерал Дибич спросил автора, возьмет ли он на себя такого род поручение, на что тот, естественно, выразил свою полную готовность.

Когда мы возвращались верхом в Колтыняны, было уже поздно, вероятно, часов 10 вечера. Генерал Дибич обсуждал с автором создавшееся положение и спросил его, что он думает о намерениях генерала Йорка и что это за человек. Автор не мог не предупредить его относительно скрытности генерала Йорка и очень опасался, что последний воспользуется ночью для того, чтобы опрокинуть нас и продолжить отход на соединение с Макдональдом, а потому рекомендовал проявить величайшую бдительность.

Генерал Дибич оставил против генерала Йорка два казачьих полка, третий расположил в тылу фронтом против Шелель, а гусарский полк оставил в местечке, которое было довольно обширно. Кавалерия не должна была разнуздывать коней; такое же распоряжение было отдано ординарцам главной квартиры.

Мы остановились в одном доме и едва успели, не раздеваясь, прилечь на разостланной соломе и сомкнуть глаза, как в местечке сзади нас раздались пистолетные выстрелы. Слышались не единичные выстрелы, а целая пальба, продолжавшаяся несколько минут. Мы вскочили, и автор подумал про себя: "Это Йорк атакует нас с тыла, я его верно разгадал". Мы вскочили на коней и повели несколько эскадронов кавалерии к выходу из местечка в направлении на Шелель; однако, неприятеля там не было, а оказался казачий полк, который должен был прикрывать наш тыл. От него поступило донесение, что отряд неприятельской кавалерии внезапно влетел в их расположение и отбросил их на поселок. На самом деле то был разъезд, состоявший из 50 прусских драгун, посланных генералом Массенбахом из Шелель на Колтыняны под командой ротмистра Вейсса, чтобы доставить письмо маршала Макдональда генералу Йорку. Ему было приказано силой пробиться, однако, отбросив казаков в самые Колтыняны, он счел противника чересчур сильным, повернул обратно, и ускакал, не оставив о себе никакого следа. Эти обстоятельства мы узнали лишь позже от прусских офицеров; тогда же мы остались в полном недоумении.

26-го генерал Йорк произвел рекогносцировку, однако, он не счел удобным выполнить условленное фланговое движение и скоро свернул на дорогу, ведущую на Шелель и идущую дальше на Тильзит. Причиной этого являлось желание избежать плохой дороги и напрасной траты сил людей и лошадей. Но у генерала Дибича произведенное изменение, естественно, вызвало подозрение, и он полагал, что целью генерала Йорка исключительно являлся выигрыш одного перехода в направлении Тильзита. На этой почве возникли оживленные переговоры, посредником в которых постоянно являлся автор.