Валентина Ерофеева

Влюбленные

Церковка наша умостилась в весьма скромной низине рядом с бестолково размахнувшейся во все стороны станцией метро и такой же бестолковой, и на фоне церковки кажущейся безобразной, каракатицей наполовину жилого, наполовину торгового дома. Но церковка наша была пятиглавая и целых три века за плечами.

Месяца два тому назад приметила я около нее влюбленных. Ни тех, которые везде и прилюдно целуются, обжимая друг другу почти все "еротические" места и изображая тем самым страсть неимоверную. Насмотрелись, бедняжки, скудоумного телевизора. Своего ничего за душой не имеют - вот и обезьянничают. Печальна, по обыкновению, участь таких влюбленных. В нас, зрителях невольных, они вызывают чувство если ни отторжения, то нездоровогони к месту и ни ко времени - "еротического" подъема. Или, в лучшем случае, равнодушия наигранного, смешанного с тем же отторжением. Такую любовь, даже если она где-то в зародыше и была, мы, нечаянные свидетели, и губим. Вот этим самым отторжением, нездоровым подъемом или равнодушием притворным. А юные или иные по возрасту влюбленные, бестолковые и неопытные, вне зависимости от возраста - любовь всегда бестолкова и неопытна, завершают акт уничтожения непомерной вольностью и разгильдяйской раскованностью ультрамодной своей.

Ну вот, заныла морализаторски, аки старая дева или, хуже того, ханжа какая-нибудь... А где им встречаться-то еще, да целоваться-обниматься в нашем дико перенаселенном мегаполисе? Прячься - не прячься, все равно на виду...

Но мои влюбленные все же были по-настоящему стыдливы. И оттого приметила я их, скорее, случайно. Сначала его...

Около церквушки нашей горделивой в воротах перед входом появился нищий. Новенький... До этого там роилось несколько периодически сменяющих друг друга, но уже привычно знакомых физиономий. А тут новичок. Нищие, обыкновенно, люди без возраста. Но этот возраст имел: лет тридцать ему уже было. Это точно. Но не больше. Имел также и лицо свое, что тоже нечасто бывает среди людей такого рода. А уж лицо было и вовсе необычным не только для его собратьев, но и просто для нормального, пока еще не на паперти церковной сидящего люда.

Открытое лицо. Не стертое, живое. Даже слишком открытое и слишком живое. Голубые, сияющие льняным цветочком глаза, - простецкие необыкновенно. Облупленный и заветренный простецкий же нос. Что-то детское совсем было в лице его и на тридцать-то лет не тянувшее вовсе. Но не то детское, что оглупляет и опрощает человека взрослого иногда донельзя, а то, что очищает и осветляет его, - "будьте как дети, да зачтется вам".

Увидела его в первый раз около церковных ворот, сидящим на ящике из-под фруктов - яркая оранжевая этикетка была прямо-таки влеплена в пластмассу. Увидела и встрепенулась - ах, на кого же это он так похож?! Да на всех сразу близких и родных мне людей. И на брата Николушку, без времени, еще в юности ранней погибшего в одной из "горячих точек" земного нашего шара. И на отца, вслед за ним на излете зрелой, нестарческой еще жизни ушедшего по болезни, в три недели растерзавшей его.

А еще был похож новенький нищий на друга детства моего - Сережку Смирнова. Где-то он сейчас? Говорят, что в Питере. Владеет какой-то трикотажной мануфактурой и еще чем-то, не знаю уж точно, то ли автостанцией, то ли таксомоторным парком. По-прежнему чист и широк душою или совсем уже "новообрусел" по примеру многих, ушедших, кажется безвозвратно, этой дорогой?..

Вот так... Увидела нищего. Поймала взгляд его, светящийся и открытый, и с болью и стыдом отвела глаза, бросив, как все, монетку, неизменно для таких случаев находившуюся в кармане. А у него рядом - костыли, и ступня - видно, что деформированная или незаживающе больная и оттого не влезающая в ботинок, - обмотана для тепла и непромокаемости в тряпку и полиэтиленовый пакет, желтый, почти новый и хрустящий.

Посидел он так на новом месте недели две. Январь. Холодно. Хоть и зима несуровая в этом году. Но это нам несуровая, не лишенным пока возможности ни двигаться, ни работать хоть за скудный, но заработок. Монеток ему много мелких бросали - это я видела, проходя мимо. Да и жил он вроде бы тоже здесь же, при церкви, в небольшой деревянной сторожке чуть в стороне, во дворике, прямо на горушке. Хоть это успокаивало. Значит, не совсем бездомный. Ночевать есть где.

Стала уже привыкать к нему. Да и видеть приходилось чуть ли не каждый день: путь мой к дому лежал прямо через сквозной церковный дворик. Привыкать-то привыкала, но старалась не встречаться взглядом. Боялась, что жалость мою увидит. И монетки перестала бросать. Соседу напротив бросала, а ему нет. Отчего-то казалось, что унизительны ему - именно мои, а не чьи-либо другие, подачки. И мысль крамольная в голове стыдящейся роилась: а не забрать ли его к себе? Пусть живет в одинокой моей непритязательной квартирке. Одна комната ему - другая мне. Но куда там, зачем ему все мое младшего научного сотрудника, книжного червя и не младой уж девы богачество? И разговоры эти мудреные - на какие я еще способна, замороченная в своем смиренно-гордом и интеллигентски безденежном одиночестве? Скучно и тоскливо будет ему со мной. Это я понимала. Но бросать монетки все же перестала. И глаза опускала долу, в великом стеснении проходя мимо. Знала, что в жалости такой, какую я ему предложить хотела, ему будет еще тошнее, чем на холоде у ворот церковных. Так уж устроен человек: жалеть его опасно, если хочешь его приблизить.

Но однажды он исчез. Прохожу мимо - нет. На другой день прохожу - опять нет. Стала искать глазами, может, переместился куда поудобнее. И вдруг вижу дивную картину.

Стоит дружок мой сердешный, для удобства слегка подавшись вперед и опираясь на костыли, пред красною девицей. А девица та, и на самом деле, весьма симпатична. Но самое главное - улыбка неописуемой красоты на всю физиономию ее разлита. Стоят они напротив друг друга, воркуют о чем-то и вот так неописуемо же и улыбаются оба вместе. И разделяет их только столик торговый со всякой снедью кулинарной да еще костыли его.

Я потом специально подходила к ней на следующий день, когда его рядом не было. И обнаружила, что ее-то я давно уже знаю. Еще с осени установили здесь этот переносной столик со снедью. И ее посадили - дородную такую, крупную деваху в толстенном, для тепла, пальто и фартуке, чуть ли не брезентовом, поверх этого пальто. И с лицом кирпично-красным, загорелым, превратившимся как-то сразу, органично, в естественную часть осенне-зимнего уже, открытого всем ветрам городского пейзажа.