Друцэ Ион

Долгие проводы Шукшина

Ион Друцэ

Долгие проводы Шукшина

Когда ему исполнилось пятьдесят, не было обычной в таких случаях шумихи, связанной с награждением, с творческими вечерами, с банкетами ничего этого не было, потому что его самого уже не было среди нас. И все-таки этот день литература отметила. Летним субботним вечером по телевидению была показана большая передача, посвященная его жизни и творчеству.

Актеры, участвовавшие в передаче, в качестве вступления, в качестве эпиграфа, что ли, начали с бесконечно задумчивой и бесконечно грустной народной песни:

Миленький ты мой...

Возьми меня с собой!

Там, в стране далекой,

Назовешь меня женой...

Передача была долгая, около часа с лишним. Построенная вся на документах, она включала в себя отрывки шукшинской прозы, сцены из его пьес, фрагменты его авторских работ, воспоминания его друзей, но, не в обиду авторам этой передачи будет сказано, на протяжении всего вечера они ни разу не смогли подняться до уровня, заданного той грустной и щемящей народной песней, до той правды, которую заключали в себе те четыре строчки.

Таинственная это штука - жизнь, но еще таинственнее ее отражение в искусстве. Казалось бы, что общего между прозой Шукшина и этой нехитрой народной песней? Суровая, жесткая проза Шукшина лежит не то что на другом берегу - она на другом континенте лежит. Но вот поди ж ты, творчество писателя, и его судьба, и та широчайшая любовь читающих масс - все это как-то вдруг на наших глазах слилось со стародавней народной горечью, став на наших глазах единым целым...

А время идет. Казалось, это было совсем вчера, но между тем прошли уже годы с того жаркого дня конца августа, когда неожиданная весть ворвалась в дом - умер Шукшин. Скоропостижно скончался на съемках фильма "Они сражались за Родину" где-то в обожженных солнцем донских степях. А он только-только определялся на предначертанном ему месте в литературе, его работы только-только зазвучали в полный голос, и, может, потому весть о его скоропостижной кончине была так неожиданна, так, сказал бы я, несправедлива, что горечи не было конца.

Журналы еще печатали рассказы, полученные от него самого. В газетах выходили горячие, обжигающие душу строчки его последнего интервью. В кинотеатрах еще шел его последний фильм "Калина красная", в темных залах с утра до вечера, сеанс за сеансом, волна за волной грохотал его сильный, мужественный голос, а сам он уже лежал в гробу в Доме кино, и усталая сельская жительница тихо плакала у его ног. Казалось, это одна из героинь его рассказов, и только когда женщина, вытерев глаза, замирала в горе своем, родство обличий выдавало в ней мать.

В тот горький день траура вдруг выяснилось, что Шукшин не просто хороший писатель - он писатель народный, и, казалось, не было конца людской веренице, шедшей поклониться его могиле и положить на свежевырытую землю свой цветок. Цветов и калины красной, говорят, в тот день собралось на его могиле так много, что они виднелись из-за высокой каменной ограды Новодевичьего монастыря.

Потом, как полагается, были поминки. Потом запустили в кинопроизводство и в печать все то, что так долго никак не запускалось и никак не печаталось. Выход каждого нового произведения в кино, на телевидении, в театре или в издательстве превращался в новую встречу с Шукшиным и в еще одно прощание.

* * *

"Впереди стаи бежал тот, крупный, матерый, с опаленной мордой. Он чесал ровно с санями, ни на что и никак не отвлекаясь, весь стелясь в свой бег. Макар кидал в него шапкой, соломой, всем, что в санях попадалось под руку, но волк бежал как ни в чем не бывало". "Этого уж ничто не остановит, подумал про себя Макар. - Этого только смерть остановит".

Художника выдает стиль. Это редчайшее явление в искусстве - художник, у которого есть свой стиль. Он, думается мне, этот стиль, не что иное, как сплав таланта и характера художника, ибо без характера в искусстве, так же как и без таланта, делать нечего. У Шукшина был яркий, самобытный характер, и, конечно же, у него свой стиль. Он пришел в искусство уже зрелым, сложившимся человеком, и стиль его, минуя все стадии становления, заявил о себе с самого начала, как о завершенном литературном явлении. По типу своему Шукшин был человеком хватким, торопливым, какой обычно бывает у тружеников земли перед весенним севом, когда все важно, все надо помнить и сделать в срок. В одном из последних интервью он сетовал на то, что, мол, слишком мало написал, всего-то несколько книжек прозы. Кажется, в нем жило ощущение, что он слишком поздно переступил порог художественного творчества и что ему раньше других суждено будет его покинуть. Этим, думается мне, объясняется и некоторая его замкнутость, некоторая излишняя категоричность в суждениях и поступках.

Где-то мне довелось прочесть мимолетное, но очень меткое суждение о сельских парнях, которые, в пору своей первой молодости, опьяненные только что нарождающейся силой и ловкостью, готовы буквально на все, лишь бы доказать всему миру и самим себе, что они могут почти все. Они сгорают на бегу, на лету, на полуслове, и как важно, чтобы в эти трудные минуты жизни рядом был кто-нибудь из односельчан, наделенный рассудительностью и разумной долей философского скепсиса.

Шукшин кинулся в пучину нашей художественной жизни, поставив перед собой не то что непосильные, а изначально невыполнимые задачи. В годы, когда многотомные эпопеи заняли ведущее место в прозе, Шукшин возобновляет демократические традиции русской новеллистики. На каждый ход томом в восемьсот страниц он отвечал рассказом в десять-двенадцать страничек и, как ни странно, выигрывал и часто одним-единственным рассказом.

В годы, когда пустые замыслы кинолент летали, как бабочки, из кинотеатра в кинотеатр, Шукшин решился ставить фильмы, которые бы трещали от соков окружающей, неприглаженной действительности. В годы, когда мало-мальски одаренные актеры снимались почти одновременно на всех киностудиях страны и подписывали контракты, едва пролистав сценарий, Шукшин болезненно, подолгу обдумывал каждое предложение, и его роли в чужих фильмах поражают своей отточенностью и тем, насколько тонко продолжал он в чужих фильмах свою собственную тему, не нарушая при этом чужой замысел.

Ему хотелось вернуть литературе скупость честного непорочного слова; ему хотелось вернуть актерскому мастерству его гражданскую основу; ему хотелось отучить съемочную камеру от смазливых личиков, привив ей вкус к грубым, но прекрасным в своей первозданности людям труда, - видит бог, задача эта непосильна не то что для одного человека, она, может статься, непосильна для целого поколения.

Во всех своих литературных, кинематографических работах, во всех своих выступлениях, в каждом слове и поступке Шукшин оставался преданным людям труда, сельским жителям. Это была его явная страсть. Что бы мы там ни говорили, а жизнь в селе, и на мой взгляд, намного труднее жизни городской. Колхознику во много раз труднее достается кусок хлеба, минута отдыха. И, может, потому художники, выходцы из деревни, остаются надолго верными той среде, из которой они вышли.

С Шукшиным я, к сожалению, не был знаком, но один раз видел его. Центральный дом литератора устраивает иногда вечера под названием "В кругу друзей". Эти вечера, призванные к тому, чтобы подкрепить былую славу нашего клуба, тщательно подготавливаются.

В приглашении на один из таких вечеров сообщалось, что с чтением своего нового рассказа выступит Василий Шукшин. Как раз к тому времени гремели по Москве два новых цикла его рассказов, опубликованные, кажется в "Новом мире" и "Нашем современнике". Разумеется, это был гвоздь программы, главная его приманка, и потому в дубовом зале яблоку было негде упасть.

А вечер, как это ни удивительно, никак не выстраивался. Трудно сказать почему. На улице было холодно и неуютно - не то конец зимы, не то начало ранней весны, но для зимы было слишком сыро, для весны было слишком холодно. Это в конце концов сказывалось на настроениях, а что такое вечер в ЦДЛ, как не сумма настроений участвующих в нем людей.