Воевать одной пехотой на открытой местности, без артиллерийской поддержки, атакуя при этом дзоты, с минимальной надеждой на успех - значило нести неоправданные потери. Шапошников не верил, что Гришин этого не понимает и не видит со своего НП, как бездумно ежедневно расходуются люди, как на пределе возможностей воюет дивизия, да и не только их - в таких же условиях воевали на этом участке еще несколько частей.

За день до гибели Гогичайшвили Шапошников наблюдал, как на их участке пошла в бой лыжная бригада, сформированная из тихоокеанских моряков. Поднялись они хорошо, красиво и дружно, смело. Но у гитлеровцев все здесь было пристреляно до метра - бригада вошла в сплошную пелену разрывов. К вечеру остатки ее, выведенные из боя, уместились на двух полуторках. Через полковой медпункт тогда прошло несколько сот человек из этой бригады, и Шапошникову, когда он пришел туда, запомнилось, как один молодой моряк, весь в бинтах, плакал: "Цусима... Устроили нам самую настоящую Цусиму...".

- Тебе немцев хорошо видно? - спросил после паузы Гришин Шапошникова.

- С НП они за снежным валом всего в ста метрах. А НП сейчас в боевых порядках первого батальона. Тюкаев на дежурстве вчера двух нахалов снял, высунулись посмотреть.

А про себя Шапошников подумал: "Если немцы узнают, что НП нашего полка всего в ста метрах от передовой, то ощиплют, как куропаток.

- Как с питанием? - спросил полковник Гришин.

- Очень плохо. Горячая пища почти не доставляется. Носят ее по реке, но немцы все освещают и простреливают. Пока донесут - все остынет, а часто вообще не доносят.

Шапошников последнее время чувствовал себя все хуже и хуже, боли в желудке обострились, сказалось и нервное напряжение да и, как нарочно, в конце января съел американских консервов - от них стало еще хуже. Держался он из последних сил, на одной воле. Все, кто его долго не видел, удивлялись, насколько он похудел.

- Как последнее пополнение? - спросил Гришин.

- Это одно количество, товарищ полковник. Лучше прислали бы всего одну роту, но качественно подготовленную, - вздохнул Шапошников.

- Готовься на завтра снова к бою. Подполковник Смирнов приведет с собой ночью маршевую роту.

- Есть.

"Готовься... - подумал Шапошников. - Бой и не заканчивался, идет днем и ночью целую неделю..."

Подполковник Смирнов оказался одних лет с Шапошниковым, энергичным, уверенным в себе командиром. Они быстро распределили пополнение по ротам.

В первую атаку рано утром, в минуты, когда немцы обычно завтракают, поднялись довольно дружно, но через пятнадцать минут цепи лежали на снегу, и живые прятались за убитых.

Подполковник Смирнов несколько раз энергично требовал от комбатов поднять людей, но цепи не двигались.

- Это просто психологический шок, - доказывал он комиссару полка Наумову. - Люди боятся подняться, когда вокруг тебя неубранные тела убитых!

- Люди не хотят гибнуть напрасно! - отрезал Наумов.

- За ходом боя наблюдает командир дивизии, а мы людей поднять не можем, - повысил голос подполковник Смирнов.

Шапошников и Наумов знали, что полковник Гришин с высоты у Чегодаево наблюдает атаку их полка, но это нисколько не прибавило им рвения. Шапошников ждал, как тогда в Милославичах, что Гришин прикажет ему идти в цепи с комиссаром, чтобы поднимать людей, и знал, что если пойдет, то не вернется. Но думал он обо всем этом совершенно спокойно и как-то даже отрешенно.

- Смотрите, поднимаются! - Смирнов позвал Шапошникова и Наумова.

Прильнули к окулярам биноклей. Действительно, несколько десятков бойцов неуверенно шли вперед. Метрах в ста впереди них шел кто-то в белом полушубке.

"Ну, еще бросок, ребята! Главное, не останавливаться, - думал Шапошников. - Если удастся зацепиться за вал, то большое бы дело сегодня сделали".

- "Первый", товарищ подполковник, - связист сержант Корчагин подал Смирнову трубку аппарата.

- Наблюдаю атаку! Узнай, кто это идет впереди и немедленно представь к награде.

- Кто поднял людей, Александр Васильевич? - спросил Смирнов Шапошникова.

- Это Кадушин, товарищ подполковник, - ответил за Шапошникова стоявший здесь же лейтенант Тюкаев.

- Кто он по званию?

- Был старший лейтенант в батальоне связи, но решением трибунала, не знаю за что, разжалован в рядовые, - ответил Тюкаев. С Кадушиным он был давно и хорошо знаком, однажды он спас ему жизнь.

Смирнов подумал немного, но доложил Гришину так, как рассказал ему Тюкаев.

Батальон, который так дружно поднялся после призыва или личного примера Кадушина, сумел-таки забраться и на вал. Но гитлеровцев там все же оказалось намного больше, чем предполагалось. Они стреляли из автоматов почти в упор и не допускали до штыковой.

Через полчаса остатки батальона отошли на исходный.

Связисты Корчагин и Коробков, ходившие на линию исправлять связь, у НП полка увидели командира 624-го полка майора Фроленкова, без шапки и с забинтованной головой.

- Как он вчера плакал, что друга у него убили, - с сочувствием сказал сержант Корчагин.

- Ты про Гогичайшвили?

- Ну да. Ходит по траншее туда-сюда, слезы по щекам горохом, и только зубами скрипит от злости.

На бруствере окопа Корчагин среди нескольких убитых увидел отдельно лежащую голову. Голова смеялась - так исказила смерть последний миг жизни. Каким образом ужас смерти перешел в смех - было непонятно. Но голова показалась Корчагину знакомой.

- Алексей, посмотри-ка, да это же, кажется, Кадушина голова! вскрикнул Корчагин. - Он же утром еще "Синий платочек" ходил напевал. С него же сегодня судимость сняли и в звании восстановили!

- Да, - с трудом отведя взгляд от мертвой головы, протянул Коробков, пел, это помню. Значит, не было у него предчувствия, что убьют. А позавчера, слышь, Михаил, парня-то у нас убило, из Сергача, забыл фамилию... Сидим с ним в траншее, только что дали связь, а он говорит: "Что-то у меня сердце болит. Или дома что случилось, или убьют меня нынче". Я ему: "Да ты что, брось об этом думать". И вдруг, откуда ни возьмись - разрыв мины на бруствере и ему осколок в шею, да так, что голова его мне на колени. Как бритвой срезало. Я, не помня себя, голову стряхнул и вылетел из траншеи. А ты веришь в предчувствия, Михаил?

- Как тебе сказать... У меня предчувствий еще не было. Лучше об этом не думать. Я только знаю, что чем больше думаешь, что убьют, то тем скорее и убивают. Помнишь, рассказывал начальник первого отдела штаба дивизии, не помню фамилии, когда они на фронт ехали, у них один командир все время стонал, что убьют его, прощай жизнь. И первой же очередью с самолета, еще и до фронта не доехали.

Из блиндажа, норы в снегу, перекрытой десятком бревен, вышли в траншею Фроленков и Шапошников. Корчагин посмотрел на них - оба что-то хмурые, не глядят друг на друга. Майор Фроленков постоял немного и пошел к себе в полк, а к Шапошникову подошел комиссар полка Наумов.

- Что он приходил, Александр Васильевич?

- Людей просил взаймы, хотя бы взвод.

- Что уж, у него совсем никого не осталось?

- Тридцать активных штыков в полку.

- Ну, и дал?

- Нет. А сами с чем останемся?

Старший лейтенант Манов, командир взвода связи, был тяжело ранен, когда пришел с проверкой в отделение Корчагина. Неосторожно встал над бруствером, когда обходил убитых, и - пуля в грудь.

- Что ж вы как, товарищ старший лейтенант, я же предупреждал: пригнитесь, - говорил ему Корчагин, видя, как мутнеют у Манова глаза и быстро бледнеет лицо.

Врач, капитан Алексей Шестаков, оказавшийся на КП полка, сам перевязал раненого, помог положить его на волокушу.

- Не доедет он до госпиталя, - тихо сказал Шестаков Корчагину.

- Прощай, Михаил... - прошептал Манов. - Командуй теперь за меня. Глаза его наполнились слезами, чувствовалось, что даже слабый вздох причиняет ему непереносимую боль.

Сержант Михаил Корчагин был ранен через каких-то полчаса пулей в шею навылет. Он упал в снег, захлебываясь кровью и теряя сознание, и последней его мыслью была такая: "Но не было же никакого предчувствия..."