– Не покривлю душой… жаль мне Никона, боярин! И не я возвел его – до меня он был приметен в иереях, но вы с князь Никитой ведаете, что надо мне… и я молчу.

– Еще, великий государь, мыслим мы убрать холопей с Ивановой площади – чинят почесть что разбой среди дня…

– Того, боярин, не можно! Пуще всех меня они тамашат – дуют прямо в окошки похабщину. Убрать холопей, то родовитым боярам придется идти пеше, а родовитые коньми себя красят – ведь они потомки удельных князей! Можно ли родовитому пеше идти к государеву крыльцу?.. Нет, боярин!

– Твоя светлая воля, государь!

Стольник вошел в палату, торжественно и громко сказал:

– Великий государь! Святейший патриарх идет благословить трапезу.

Царь встал, сказал стольнику:

– Никита-боярин, чтоб было за трапезой довольно вина!

Стольник низко поклонился.

К Астрахани

1

На лесистом среди Волги острове Катерининском Разин собрал круг.

В круг пришли старый казак Иван Серебряков, седой, усатый, с двумя своими есаулами, статный казак донской Мишка Волоцкий да есаул Разина Иван Черноярец – светло-русый кудряш, а за дьяка сел у камени матерого и плоского «с письмом» бородатый, весь в черных кольцах кудрей, боярский сын Лазунка.

В сумраке летнем за островом плескались струги и боевые челны со стрельцами да судовыми ярыжками в гребцах.

Круг ждал, когда заговорит атаман.

Разин сказал:

– Соколы! А не пришлось бы нам в обрат здыматься за стругами и хлебом, как шли к Самаре?

– Пошто, батько?

– Стругов мало – людей много.

– Лишних, батько, пустим берегом.

– Тогда не глядел я, хватит ли пищалей и пороху?.. Помнить не лишне: с топором кто – не воин.

Сказал Черноярец:

– О пищали не пекись, батько! Имал я у царицынского воеводы кузнечную снасть, то заедино приказал шарпать анбары с мушкетами и огнянные припасы.

– Добро! Теперь, атаманы-соколы, изведаны мы через лазутчиков, что пущен из Астрахани воевода Беклемишев на трех стругах со стрельцы: повелено им от Москвы на море нас не пущать. Яицкие до сих мест в подмогу нам и на наш зов не вышли – хлеб надо взять из запасов воеводиных, на море в Яик продти. Так где будем имать воеводу?

– У острова Пирушки, – подале мало что отсель!

Волоцкий, играя саблей, вынимая ее и вкидывая в ножны, тоже сказал:

– У Пирушек, батько, сокрушим воеводу!

Молчал старый Серебряков, подергивая белые усы, потом, качнув решительно головой, сказал веско:

– У Пирушек Волга чиста, тот остров не затула от огня воеводы!

– Эй, Иван, то не сказ.

– Думай ты, батько Степан! Я лишь одно знаю: Пирушки негожи для бою…

– Соколы! У Пирушки берега для бокового бою несподручны – круты, обвалисты; думаю я, дадим бой подале Пирушек, в Митюшке. Большие струги станут у горла потока на Волге, в хвосте – один за одним челны с боем боковым пустим в поток… Берега меж Митюшки и Волги поросли лесом, да челны переволокчи на Волгу не труд большой. Воевода к нашим стругам кинется, а от выхода потока в Волгу наши ему в тыл ударят из Фальконетов и на взлет к бортам пойдут… Мы же будем бить воеводу в лоб – пушкари есть лихие; да и стрельцы воеводины шатки – то проведал я…

– Вот и дошел, так ладно, атаман, – ответил на слова Разина Серебряков.

Другие молчали.

На бледном небе вышел из-за меловой горы бледный месяц – от белого сияния все стало призрачным: люди в рыжих шапках, в мутно-малиновых кафтанах, их лица, усы и сабли на боку, рядом с плетью, в мутных очертаниях. Лишь один, в черном распахнутом кафтане, в рыжей запорожской шапке, в желтеющем, как медь, зипуне, был явно отчетливый; не дожидаясь ответа круга, он широко шагнул к берегу, отводя еловые лапы с душистой хвоей, подбоченился, встал у крутого берега – белая, как меловая, тускло светясь на плесах, перед ним лежала река.

Разин слышал общий голос круга за спиной:

– Батько! Дадим бой в Митюшке.

– Говори, батько!

И слышали не только люди – сонный лес, далекие берега, струги и челны – голос человека в черном кафтане:

– Без стука, огней и песни идтить Волгой!

Уключины, чтоб не скрипели, поливали водой, а по реке вслед длинному ряду стругов и челнов бежала глубокая серебряная полоса.

Встречные рыбаки, угребя к берегу, забросив лодки, ползли в кусты. В розовом от зари воздухе, колыхаясь, всхлипывали чайки, падали к воде, бороздя крыльями, и, поднявшись над стругами, вновь всхлипывали… Из встречных рыбаков лишь один, столетний, серый, в сером челне, тихонько шевелил веслом воду, таща бечеву с дорожкой. Старик курил, не выпуская изо рта свою самодельную большую трубку, лицо его было окутано облаком дыма…

2

Упрямый и грубый приятель князя-воеводы Борятинского[131], принявший на веру слова своего друга – «что солдата да стрельца боем по роже, по хребту пугать чем можно – то и лучше», – облеченный верхними воеводами властью от царя, Беклемишев шел навстречу вольному Дону не таясь. Его матерщина и гневные окрики команды будили сонные еще берега. С берегов из заросли следили за ходом воеводиных стругов немирные татары-лазутчики. В кусту пошевелились две головы в островерхих шапках, взвизгнула тетива лука, и две стрелы сверкнули на Волгу.

– Царев шакал лает!

– Шайтан – урус яман (обманщик)!

По воде гулко неслись шлепанье весел и гул человеческого говора.

Приземистый, обросший бородой до самых глаз, в голубом – приказа Лопухина – стрелецком кафтане, воевода стоял на носу струга, сам вглядываясь на поворотах в отмели и косы Волги.

– Эй, не посади струги на луду! – Пригнувшись, слышал, как дном корабля чертит по песку, кричал с матерщиной: – Сволочь! Воронью наеда ваши голо-о-вы!

В ответ ему за спиной бухнула пищаль, за ней другая. Пороховой дым пополз в бледном душистом воздухе. Воевода повернулся и покатился на коротких ногах по палубе. Его плеть без разбора хлестала встречных по головам и плечам.

– В селезенку вас, сволочь! С кем бой?

– По татарве бьем, что в берегу сидит!

– Стрелы тыкают!

– Стрелов – што оводов!

– Я вам покажу!

Воевода вернулся на нос струга, а выстрелы, редкие, бухали и дымили. Стуча тяжелыми сапогами, крепко подкованными, слегка хмельной, с цветным лоскутом начальника на шапке, к воеводе подошел стрелецкий сотник.

– Воевода-боярин! Чого делать? Стрельцы воруют – бьют из пищали по чаицам (чайкам).

Воевода имел строгий вид. Через плечо глянул на высокого человека: высокие ростом злили воеводу. Сотник не держал руки по бокам, а прятал за спиной и пригибался для слуху ниже.

– Бражник! А, в селезенку родню твою!

Воевода развернулся и хлестко тяпнул сотника в ухо.

– Не знаешь, хмельной пес, что так их надо? – И еще раз приложил плотно красный кулак к уху стрельца. В бой по уху воевода клал всю силу, но сотник не шатнулся, и, казалось, его большая башка на короткой прочной шее выдержит удар молота. Стрелецкий сотник нагнулся, поднял сбитую шапку, стряхнув о полу, надел и пошел прочь, но сказал внятно:

– Мотри, боярин! К бою рукой несвычен, да память иному дам.

– Петра, брякни его, черта!

– Кто кричит? Сказывай, кто? Бунт зачинать! Не боюсь! Всех песьих детей перевешу вон на ту виселицу.

Воевода рукой с плетью показал на берег Волги, где на голой песчаной горе чернела высокая виселица.

– А чьими руками свесишь? – Голос был одинокий, но на этот голос многие откликнулись смехом.

Воевода еще раз крикнул:

– Знайте-е! Всякого, кто беспричинно разрядит пищаль, – за ноги на шоглу[132] струга!

Команда струга гребла и молчала. Воевода, стоя на носу струга, воззрясь на Волгу, сказал себе:

– Полаял Прозоровского Ваньку, он же назло дал мне воров, а не стрельцов! Ништо-о, в бою остынут…