– Немолод есть, и батоги ума дали, батогов несчетно пробовал… Молчит, а позовное из старосты когтьми выскребет.

– Батоги разуму учат. Нынче я девку Настаху посеку вицами. Ты иди-ко, хозяин, негоже воеводе самому зреть девкин зад.

– Умыслила тож! Да мало ли холопок бьем по всем статьям в приказной?

– То гляди – мне все едино!

– Позовешь девок, наладь кого в приказную за портками – дела делать я таки буду в ночь, да чтоб моя рухледь на глазах не лежала… Прикажи подать новые портки – шире.

Стулец опять затрещал, воеводша встала на ноги:

– Девки-и!

Переваливаясь, грузно прошла по горнице, поправила лампадки в иконостасе, замарала пальцы в масле, вытерла их о ладонь и потерла рука об руку. От золоченых риз желтело широкое, с двойным подбородком, лицо.

– Девки, стервы-ы?!

Неслышно вошли две девицы в кичных шелковых повязках по волосам, в грубых крашенинных сарафанах, прилипли плотно к стене горницы – одна по одну сторону двери, другая по другую.

Воеводша молилась.

Сморщив низкий лоб, повернулась к девкам:

– Кличьте Настаху, да ивовых – нет, лучше березовых, погибче, – виц два-три пука в огороде нарежьте!

Девицы неслышно исчезли.

Воевода из-под лавки выдвинул низкую широкую скамью:

– И не видал хозяин, а знает, на чем девок секу…

– Козел[116] бы тебе, Максимовна, поставить в горенке. Плеть тоже не худо иметь.

– Ужо, Петрович, заведу.

10

Накурено и душно в холопьей избе. Окно в дымник открыто, да не тянет, и только в то окно мухи летят.

Весело в холопьей избе до тех пор, пока воевода или воеводша не потребуют кого на расправу.

Из девичьей русая приземистая и полногрудая Настя зашла в избу. Готовая скоро уйти, встала у двери.

Кабацкий ярыга, чернявый гибкий парень с плутоватыми глазами, сегодня пришел, как всегда: ходил он часто от кабатчика с поклепами, и воевода по его доносу посылал в кабак стрельцов. Парня знала Настя: он ей не раз подмигивал, пробовал взять за руку мимоходом и шептал:

– Эх, милка, полюби!

В девичьей ночью Настя иногда думала:

«Полюбить такого? Нам и так худо от хозяев, он же клеплет, и сколь людей за то волокли в приказную стрельцы… От своих стыдно, ежели свяжусь с приказным. Ярыга – едино что приказной…»

– Я вольной человек! – шептал иногда Насте ярыга. – Служу кабатчику, а будет иной лучше, буду лучшему служить… Одет, не гляди, – деньги есть, одежа на торгу… не пьяница… грамотной я!..

Ярыга не таился Насти, считал ее своей, при ней говорил в избе, на кого указано довести воеводе. Холопы его побаивались, но дружбу водили:

– Где подневольному взять, а он иной раз и водкой попотчует.

Сегодня ярыга был какой-то иной, смотрел гордо, а не хитро. Водки кувшин принес, угощал всех. Когда подвыпил, начал сказывать сказку.

– Эй, ярыга, забудешь, пошто к воеводе пришел!

– Пришел я к вам, братие, гость-гостем, к воеводе кончил ходить. Кабак кинул – пущай иного зовут.

– Ой, не веритца нам, парень.

– Пущай ране сказки поведает, что нынче на Волге было!

– Сами узнаете, лучше не сказать.

– Вот то и есте – запрет положен!

– Вирай коли сказку.

– Эй, молчок!

– «Жил да был малоумной парень… родители у него были старые. А был тот парень, как я, холостой, и жениться ему пора было. – Ярыга посмотрел на Настю, она потупилась. – И как всегда глупые надежны по хозяйству, было у него хозяйство хрестьянское налажено: дом новый, кони в конюшне, двор коров… Позарилась на малоумного одна девка, и девка та была уж не цельная – дружка имела! Посватался за ту девку малоумной, она и пошла…»

– Ты б нам, парень, лучше довел, что там на Волге-т?

– Потом, робята. Чуйте дальше… «Так вот, братие, пошла замуж девка, и ну в первую ночь над мужем узорить, выгнала весь скот на улицу, да когда зачали спать валиться, говорит:

«Нешто кто из твоей родни был ротозей?»

«А что, жонка?»

«Да полой двор оставил: коровы, лошади убрели, а нынче скот крадут!»

«Ахти, крадут! Дай-ко, я сыщу!» – Хотел оболокчись, она не дала:

«Бежи наскоре – должно, недалеко убрели».

И выбежал малоумной еле не нагой. Старой да прежний дружок у ей в клети ждал. Заперла она двор, избу на крюк, и ну по-старому тешиться с другом…

Побежал глупой по улице, собрал скот, а ворота, глянь, на запоре. Колотится, дрожмя дрожит, зуб на зуб не уловит, во рту – зима.

«Пусти, Матрена! Я твой Иван».

А молодая высунулась в окно:

«Лжешь! Мой Иван дома, только что пир отпировали, поезжан-гостей спать по домам наладили и сами полегли – поди, шалой…»

– Сказывают, твово целовальника атаман Разин к сундуку с пропойной казной на луду[117] приторочил? Эй, ярыга!

– Я не ведаю того… «Побежал, братие, глупой к попу. Стучит в окно:

«Батюшко! У меня дома неладно: батько, матка глухие, древние, а молодуха в дом не пущает. Ты венчал!»

«Што те надобно?»

«Уговори бабу – пущай домой пустит».

«Не мое то дело, свет!»

«Как же не твое? Ты поп, всех учишь…»

«Давай пойдем коли – усовещу!»

А поп-то знал, что девка путаная, да денег ему дали, он и скрыл худое – венчал… Поп надел шубу да шапку кунью – студено в ночь стало. Пришли. Стучал, колотился поп. И почала их та молодуха ругать:

«Ах вы, мать вашу! Неладные, чего, куда лезете?»

Покудова полоумный к попу бежал, она скот застала и еще крепче ворота приперла…»

– Сказывают – эй, ярыга! – и тебя пытали казаки-т каленым железом?

– Кабы пытали, так и к вам не пришел – вишь, сижу, вино пью… «Муж мой Иван дома, сам же ты, долговолосой, венчал, а тут гольца привел, навязываешь в дом пустить – пойду ужо воеводе жалобиться!»

Спугался поп, зрит и теперь лишь углядел, что парень в одной рубахе: «Впрямь, тут неладно». Пошел поп прочь, малоумной не отстает, ловит попа за шубу. Поп бежать. Иван не отстает. В шубе жар сдолил попа – кинул шубу и шапку, наддал по холоду. Иван подобрал шубу, оделся, а за попом бежит. Но поп утонил, забежал домой, двери замкнул, и остался малоумной на улице.

Слезно стало Ивану и хоть зябнуть не зяб, да к жене охота… Выл, выл по-волчьи, вспомнил: «А дай пойду к бабке!»

Жила-была та бабка старая недалеко, слыла колдуньей, но обиженных из беды вызволяла и за то судейских и иных посулов не брала. Прибрел малоумной к ей – плачет, а она ему: «Ляжь спать – дело твое в утре!»

Лег и заснул Иван»…

– Эй, ярыга, ужли не видал? С луды, сказывают, струги сволокли, закропали, да на теи струги с анбаров всю муку стащили судовые казаки.

– Гляньте сами, робята! Я не ведаю.

– Ну-ка, уйди на Волгу, воевода так выпарит, что из спины палочье сколь вымать придетца!

– Оттого нам не сказывает, что к воеводе тайно налажен.

– У кого ноги, глаза да уши, время пришло тем! Воевод не боятся они…

– Вишь, что сказал! Знать, не к воеводе сшел.

Холопы пошептались, потом один, крепкий парень, придвинулся к ярыге.

– Ты не бойсь! Меж нас языков до воеводы нет… Мы все глядим, ищем льготы, чтоб боя нам меньше, и в казаки уйдем – голов на дело не жаль…

– То ладно! Потом увидите, что к вам пришел. Не доводчик я на вас воеводе…

– А ну вирай коли до конца сказку…

– «Утром старая сказала Ивану:

«Вот те плат! Приди домой, бабе слова не говори, на глаза ей не кажись – тайно чтоб. Залезь под кровать. И как твоя жена с любым своим лягут, а ты на плате узел завяжи. Сам узнаешь, что делать с ними, да попа сдуй – он знал, кого венчал и за что с худой девки деньги принял».

Так и сошлось, братие: ночь накатила, залез Иван под кровать, а молодуха с миляшом на кровать, и завязал малоумной на плате узел первой… Слышит, завозились на кровати, баба ругается, гонит миляша от себя, а ему от ее оторваться не можно… Утро пришло, а бабин миляш, как был, чего людям казать нельзя, с бабой ночью, так и остался… Баба воет – и туда и сюда повернется, а мужик к ей как прирос… Надо уж скот назрить – поить, доить коров, лошади ржут, стаи ломают, а баба с мужиком мается, хоть на деревню в эком виде катись аль к воде. Пришел старик отец, мать старуха, крестятся, плюются – глядят: сноха приросла к чужому мужику. Старуха их ухватом – не помогат!