– Крепите, браты, на Свияге у синбирского берега струги, потом уведем их в Воложку. Сами устройтесь за вал, в проход – рогатки, караул тож! Воевода не пойдет ночью на реку: помяли его, и тьма.

8

Воевода вгляделся к Свияге. Темнело скоро, все становилось черным, лишь кое-где тускло светились кинутые бойцами сабли, да пушки топырились на кривых изуродованных станках.

– Должно, палена мышь, не мы биты? Они! Да… у воров неладно!

Борятинский поехал на черном потном бахмате к Свияге. Рейтары, уцелевшие драгуны, стрельцы и даточные люди ехали, брели за воеводой.

– Еще день рубились, палена мышь, спасая боярское брюхо! Мать их поперек… Сорви те башку… Звали биться за домы свои, а их, трусов, в нетях сидит одних городовых жильцов с тыщу. Эй, у Свияги огни жги! Ночевать будем, пугвицы к порткам пришьем да раны замотаем онучами… Мать их поперек… До Свияги сколь засек воровских брать пришлось, да у Свияги трижды солонее нахлебались!

Стрельцы и ратники натащили к берегу реки дерева, застучали топоры, вспыхнул огонь, мотая тени людей, лошадей, пушечных станков. На огни выходили раненые воеводины и разинцы, иманные рейтарами. Борятинский здесь не боялся ушей: солдаты воеводу любили, и языков не было пересказать его слова. Он плевался, громко материл Юрия Долгорукого, Урусова и Милославского – царскую родню.

– Заутра, палена мышь, перейдем Свиягу. Воры кинут подгорье – без пушек за валом делать нече. У нас бонбометчики – сорви башку! Тогда Милославский вылезет из своего куретника, а ты ему подавай тож честь боевую, палена мышь! Зачнет сеунчеев[353] к царю слать – грамота за грамотой… Сами же, сидя в тепле, поди гузно опарили?! Мне-ка царские дьяки отписали: «Пиши-де через кравчего, через Казань, сам-де не суй нос!» Мать вашу поперек, анафемы!

У огня на толстом бревне князь сел, сняв шапку, вытащил из нее татарскую, завязшую в сукне стрелу, бросил в огонь.

– Православному, палена мышь, поганой наладил в образ ткнуть, да высоко взметнул!

Борятинский, отогреваясь, топырил длинные ноги в грубых сапогах. Ляжки его, черные от пота лошадиного, казались овчинными – так густо к ним налипло лошадиной шерсти. Разинцев сгоняли в один круг, их никто не стерег – бежать было некуда: впереди река, сзади враги едят, сидят, лежат или греются у костров. Князь поднял злые круглые глаза, почти не мигающие, крикнул во тьму, маячившую пятнами людей, лошадей, оружия:

– Палена мышь! Нет ли здесь кого, кто видел казака в татарской справе?»

Вышел высокий тонкий драгун в избитом бехтерце, с хромой ногой, перевязанной по колену тряпкой.

– Я, воевода-князь, видел такого!

– Ну, сказывай!

– В то время как вору-атаману не конченной до смерти рейтаренин стрелил в ногу да его лошади сломал пулей ногу же и вор скатился с лошади, а казак-татарин его посек саблей в голову, – атаман, тот вор, пал, а казак еще ладил бить, и воровской есаул мазнул того казака, с плеч голову ссек…

– Голову ссек?!

– Да, воевода-князь!

– А ты чего глядел, палена мышь?

– Выбирался я из-под убитых – наших гору намостили, как с атаманом шли, – а выбравшись, чуть не сгиб; поганые на то место пали тучей и наших погнали в остаток.

– Жаль казака! Непослушной, зато не холоп, целоваться не полезет, и битвы не боялся, палена мышь, поди, да вот! Кликни кого леккого на конь, скажи: «Воевода, сорви те, указал обоз двинуть к огням, кормить людей и лошадей надо». Да, кабы у вора пушки, сколь у нас, тогда в заду ищи ноги! Нечего было бы нам делать, пришлось бы ждать… Казак кончен, да атамана изломил! Скоро в бой не наладится… Потом наладится, да сила разбредется – ладно! Нынче битва наша, не думал я, сорви те башку! Отряхнули с шеи того, кем бунты горят. А тех, безликих, передавлю, как вшей…

Заскрипели колеса обоза, потянуло к огням дегтем и хлебом. Заржали голодно лошади. Князь покосился на ближний огонь: там сплошь синели мундиры с желтыми пуговицами, блестели шишаки, безбородые люди курили, пили водку, говорили на чужом языке.

– Палена мышь! Немчины тараканьи лапы греют? – И встал: – Эй, плотников сюда! Ставь к берегу ближе виселицы.

Засверкали, застучали топоры, в черном стали вырастать белесые столбы.

Воевода ходил, считал:

– Сорок! Буде, палена мышь, можно по два вешать на одной! Ну-ка, воров-казаков вешай, стрельцов сечь будем! Подводи.

Стрельцы, из царских, стали подводить и выталкивать перед воеводу к ярким огням раненых стрельцов и мужиков с горожанами, чувашей и татар. Воевода из старых ножен выдернул дамасскую саблю. Сверкнула сабля – раз!.. Скользнула с плеч разинца голова, затрещала в огне костра.

– Скотина удумала лягаться!.. Палена мышь! А справы боевой нет! Лаптем вошь не убьешь!.. Пушек нет – рогатины да вилы?.. Дай другого!

Снова сверкнула сабля Борятинского. Тело стрельца осело вниз, по телу сползла голова к ногам воеводы; воевода пнул ее, она откатилась.

– Синбирск строил Богданко Матвеев, сын Хитрово[354]! Вы, воры, палена мышь, осенью с подгорья ладили кремль забрать? Сорви башку!

Голова третьего разинца покатилась…

– Заманную Богданко вам ловушку срубил!

Скользнула наземь четвертая голова.

– Брать Синбирск с подгорья едино лишь хмельному можно, палена мышь! Проспится, глянет вверх – прочь побежит!

Слетела пятая голова…

– С запада, воры, идти надо было! От этой воды – Свияга выше Волги буровит! Давай, сорви те: долони в безделье ноют!

Снова стрелец перед воеводой, рослый, широкий в плечах, руки скручены назад. Воевода занес саблю, опустил, шагнул ближе, глянул в лицо, крикнул:

– Дай трубку мою, палена мышь!

– Ишь ты, объелся человечины! Руки в путах, как дам?

– Снимите путы, эй!

Помощники воеводы срезали веревку с рук стрельца. Он тряхнул правой рукой, повел плечами. Вытащил из штанов кисет, трубку, набил трубку табаком, шагнул к костру, закурил, плюнул и, выпустив носом дым, сказал:

– Дай покурить, бородатой черт! На том свете отпоштвую – нынче тебе табак откажу, бери капшук!

Трубка пылала в зубах стрельца. Воевода попятился, взмахнул саблей:

– Докуришь после!

Голова сверкнула в черном воздухе с зажатой в зубах трубкой, тяпнула близко. Борятинский нагнулся, кряхтя, выдернул из мертвых зубов трубку, обтер чубук о полу окровавленного кафтана, сел на свое прежнее место к огню, растопырил длинные ноги, свесив живот, стал курить. По его окровавленной бороде потекло. Глядя редко мигающими глазами в огонь, не поворачивая головы, приказал:

– Стрельцов секи, казаков вешай!

Новые виселицы скрипели. Болтались на них, крутились и дрыгали ноги в синих штанах, сапогах с подковками – лиц не видно было… У огня недалеко тяпали – катились головы разинцев. С удалыми за полночь шла расправа.

9

Переправясь через реку, есаулы перенесли Разина в его шатер к Волге, поставили кругом караул, и двое верных на жизнь и смерть товарищей зажгли все свечи, какие были у атамана, обмыли глубокую рану на его голове и лицо, замаранное кровью, – лишь в шадринах носа и похудевших щек оставили черные пятна. Засыпали рану толченым сахаром, а обе ноги, простреленные насквозь пулями (восемь свинцовых кусков на фунт) перевязали крепко; раны кровоточили – из них есаулы найденными клещами вытащили куски красной штанины. Татарчонок крепко спал; они закидали его подушками, чтоб не мог, проснувшись, видеть, каков атаман, и пересказать. Перевязали, тогда оба закурили, посматривали: кровоточат ли раны? Атаман открыл глаза, хотел сесть, но упал на ковры.

– Лежи, батько!

Разин слабо заговорил, беспокойно озирая шатер:

– В шатре я? А битва как?

– Черт с ей, битвой! – наморщась и роняя из глаз слезы и трубку из зубов, ответил Степан Наумов. – Живых взяли, мертвых кинули… Люди, кои в бой справны, тут в Синбирске за валом с коньми, иные в остроге крепятца – завтра надо бой… Шпынь тебя, проклятой изменник, посек – убил я его! Воевода для раненых по-за Свиягой виселицы ставит…