Вечернее солнце уже почти закончило свой дневной путь и, запутавшись среди древесных верхушек, как бы остановилось в раздумье: то ли заходить, то ли ещё подождать, посмотреть на землю, на леса и озёра, на эту маленькую деревню у высокого яра…

Вечер, а в воздухе ещё стоит дневной жар, охватывая людей июньской истомой. Вокруг аласа недвижно висит голубое марево дымокуров. В предвечернем воздухе чётко и ясно доносятся звонкие голоса ребятишек, загоняющих скотину по дворам, женщин, гремящих подойниками. То там, то здесь слышится резкое стрекотание мотоциклов, сопровождаемое ленивым и отрывистым собачьим лаем.

Хотя Ксенофонт Харайданов слышит весь этот привычный хор голосов каждое лето, его всякий раз охватывает при этом какое-то особенно острое ощущение жизни. Целый день он сегодня работал в колхозе на закладке силоса и сейчас устало бредёт по высокому яру, пышущему накопленным за день теплом.

В своих размышлениях Ксенофонт не заметил, как подошёл к своей юрте, заботливо подновленной, где Ксенофонт живет уже много лет вместе со своей старшей сестрой Ариной, Эту юрту он сам когда-то перевёз сюда из другого аласа, что в пятнадцати километрах отсюда.

Хотя Харайданову уже под шестьдесят, он не утратил былой силы. Как и в дни своей молодости, он не чурается никакой, даже самой тяжёлой работы. А когда колхозные парни, в которых играет молодая глупая кровь, пробовали бороться с ним, Ксенофонт стряхивал их со своей сутуловатой широкой спины. Ребята, потирая ушибленные бока, поднимались с земли, а Ксенофонт с нарочитой смиренностью говорил им: «Ай-яй-яй!.. Что же вы мои годы не жалеете: навалились всем скопом на слабого, жалкого старика?!» И ребята понимали шутку: все в деревне любили старого Ксенофонта за его приветливость, добрый нрав — никто не помнил, чтобы он когда-нибудь не сдержал гнева, затаил обиду или сорвал на ком-нибудь зло. Его круглое лицо, медно-загорелое и зимой, как бы олицетворяло для всех его односельчан душевную открытость.

И ещё — он больше всех в наслеге знал олонхо, и старинные предания всякий раз звучали по-новому в его исполнении, получая какие-то дополнительные краски.

…Он вошёл во двор — тут же чёрный, с жёлтыми подпалинами по бокам пёс Мойторук с радостным повизгиванием устремился к нему.

— Соскучился, дурачок, — сказал псу Ксенофонт, проводя жёсткой ладонью по лохматому загривку. — Не видишь разве, хозяин устал?.. Целый день вилами ворочал! Пусти, пусти, дай добраться до постели!..

Но Мойторук, услышав голос хозяина, с ещё большей радостью стал прыгать вокруг Ксенофонта, норовя лизнуть его в лицо.

На шум из дому выкатилась Арина, бережно неся в руках какой-то листок бумаги.

— Ксенофонт! — радостно-озабоченно закричала она. — Посмотри: вроде бы Максим наш завтра приедет! — она протянула ему телеграмму. — Да не один, говорят, а с женой!

Нетерпеливо взяв телеграмму, Ксенофонт начал медленно и сосредоточенно разбирать смысл написанного. Брови его от напряжения то сходились, темнея на переносице, то снова расправлялись, обветренные, потрескавшиеся на ветру губы медленно шевелились. Конечно, будь под рукой кто помоложе, так в один миг прочитал бы: сейчас все образованные. Харайданову и то уже удивительно, что он сумел овладеть не только якутским, но и русским! Грамотности этой когда-то хватало Харайданову и на то, чтобы управляться с должностью председателя колхоза, потом работать бригадиром…

Ксенофонт по нескольку раз перечитал каждое слово телеграммы…

— Да, ты права, Арина, — торжественно произнёс он. — И вправду наш сынок едет… Ты подумай: женился!..

И Ксенофонт, и Арина — оба называли Максима «наш сынок».

— Ну, что ж мы стоим-то? — засуетился Ксенофонт. — До завтра недолго ждать — пора уже думать, что на стол молодым подавать будем. Надо уж постараться насчёт угощения — не ударить в грязь лицом перед городскими!

…Давненько уже тихий дом не знал такой радостной и шумной суматохи. Перетряхнули всё, что было заготовлено впрок. Извлечены были из ледника в амбаре куски говядины, появился круг кровяной колбасы, приготовленной по особому рецепту. Из старого ларя был вытащен куль первосортной белой муки, припасённой специально для оладий… И, наконец, хозяева дома вспомнили о стоявших ещё с прошлого года бутылках питьевого спирта. Их пока не стали распечатывать, а только протёрли.

…За вечерний чай брат и сестра сели позже всех соседей, когда на алас уже давно сошла ночь. Но и за столом продолжался оживлённый разговор о том, как получше встретить долгожданных гостей; вспоминали, чем любил полакомиться Максим когда-то, спорили о том, что могло бы понравиться больше всего невестке… Телеграмма вновь появилась за столом и начала переходить из рук в руки — как будто этот маленький клочок бумаги мог рассказать им о чём-то большем, нежели то, что в нём было написано.

Особо умиляли стариков слова: «…с женой Галей».

— Был один, — не переставал удивляться Ксенофонт, — а теперь у нас их двое!

Он бережно сложил телеграмму, положил её в нагрудный карман.

— Может, уже скоро станешь дедушкой… — в тон ему сказала Арина. — Ну, а я — пусть буду бабушкой, — добавила она, улыбаясь какой-то несмелой улыбкой, а потом, вдруг перейдя на серьёзный тон, спросила: — Скажи, Ксенофонт, а неужели Максим в свой прошлый приезд даже тебе не рассказал, что задумал жениться?

— Да что ты?.. Он это тогда и в мыслях не держал! Да вот и ещё совсем недавно, в последнем письме — тоже ни слова о женитьбе…

Оба помолчали, задумавшись об одном.

— Нынешние-то теперь, — с оттенком лёгкой грусти заключил Ксенофонт свои размышления, — не спрашивают отцов, сами решают…

И снова в юрте воцарилось молчание, нарушаемое лишь треском сучьев в очаге.

— Да и то, правду сказать: какой я ему мог бы дать совет за сотни вёрст? Невесты я всё равно не видел… А запретить только потому, что я незнаком с ней, — так неужели я мог бы помешать нашему Максиму получить своё счастье?!

— Счастье ли? — засомневалась Арина.

— А как можно это знать? — резонно возразил Ксенофонт. — Невеста-то за тридевять земель!