Как я болел, этого не помню.

А выздоравливать начал, кажется, в тот самый день, когда старший брат подарил мне три испанские марки — зелёную, красную и фиолетовую.

Целую серию!

Эти три марки было первое, что я увидел. И вдруг понял, что болезнь прошла, что я выздоравливаю.

Так бывает, когда долго сидишь под водой, а потом вдруг почувствуешь, что поднимаешься наверх, что сумрак тебя выталкивает к свету…

Вынырнешь и сначала плохо различаешь, где волна, где берег, где корма, — всё в какой-то радужной, сверкающей мгле.

Так и я сначала видел просто разноцветные марки — зелёную, красную и фиолетовую. А потом стал различать изображённые на них корабли.

Это были каравеллы Колумба.

Я уже отчётливо видел мачты, паруса, палубу, кипящие волны за кормой. И корабли казались мне огромными в огромном океане.

И я стал думать о путешествиях и путешественниках.

В соседней комнате моя сестра играла на рояле польку Рахманинова.

А в окно с постели мне были видны лишь крыша нашей террасы и яблоня во дворе.

Я знал одного настоящего путешественника.

Даже двух!

Первый — это, конечно, профессор Курихин из университета, а второй его сын Лёнька, мой школьный приятель.

Лёнька первый из всей нашей школы видел пустыню Каракумы, купался в Амударье.

Но он всюду ездил со своим отцом. И снимал новеньким фотоаппаратом «Лейка» пустынные пейзажи.

Колючий саксауловый лес в песках, полузатонувшая лодка на необитаемом острове, стальная стела, поставленная альпинистами в горах на скалах… А дома в столовой у Курихиных висел портрет Пржевальского.

И отец, и сын мечтали побывать там, где остановился великий путешественник.

Они говорили:

— Там, где остановился Пржевальский…

И мне казалось, что это где-то очень далеко, куда нельзя ни доехать, ни доплыть, ни дойти пешком.

Там, где остановился Пржевальский!

Меня только удивляло, что профессор Курихин, человек в гольфах, крагах и черепаховых очках, вечно занятый разбором своих минералогических и прочих коллекций, называл Пржевальского пионером.

— Пржевальский был пионером Средней Азии, — говорил Курихин.

Этим он хотел сказать, что Пржевальский первым побывал там, где до него никто и никогда не бывал…

Я с удивлением смотрел на портрет генерала с широкими армейскими усами. Что, казалось бы, у нас с ним общего?

А общее было то, что и он, и мы с Лёнькой были пионерами.

Хотя, конечно, далеко ещё было мне до тех мест, где остановился Пржевальский.

Вечером пришёл отец в летней военной форме.

Положил фуражку в прихожей на полку и, войдя в комнату, где мы все собирались к обеду, сказал:

— Собирайся, завтра поедешь в пионерский лагерь!

Он был весёлый, какой-то лёгкий, как будто что-то решил про себя, но держит в секрете.

Но мама сразу поняла, что тут что-то новое.

— В какой пионерский лагерь? — спросила она, расставляя тарелки на столе.

— Как в какой? — ответил отец, как будто это само собою всем было понятно, — в Каракол…

— Я так и знал, — сказал старший брат и хлопнул меня по спине, идёшь по моим следам, держись!

У этого слова «держись» было много значений: и не падай, и не плачь, и терпи…

Однажды он усадил меня на багажник своего велосипеда «Оппель» и помчался с такой скоростью, что дух захватило, и я не успел ему сказать, что у меня шапку ветром унесло…

Шапку потеряли!

— А с кем он поедет? — осторожно спросила мама, разливая в тарелки картофельный суп.

Отец нарезал хлеб на тонкой доске. Он взглянул на маму и как-то очень просто сказал:

— Поедет один, что за вопрос!

Тут моя сестра, которая была чуть младше моего старшего брата, но значительно старше меня, сказала:

— А я дам ему на дорогу почтовых конвертов! У меня как раз есть целая пачка, и все с марками…

Мама ничего не говорила. Она просто не могла поверить, что я уже выздоровел, и вырос, и могу один поехать в пионерский лагерь.

— Это же всего в двух шагах от дома, — сказал отец про Каракол.

Отец считал, что самостоятельность полезна для здоровья.

И я потом всю жизнь был ему благодарен за то, что он тогда придумал это путешествие.

Утром отец уехал в свою часть, мать ушла на работу, брат умчался на соревнования, сестра отправилась на какой-то экзамен в музыкальное училище.

Провожал меня до остановки трамвая сосед Евгеша.

Был он не молодой, не старый, но все звали его Евгеша. Он тут всю жизнь прожил со своей маман.

В детстве у него была бонна, и он учился французскому языку.

Любил вспоминать, как ему купили серого ослика с медным колокольчиком на шее. Ослик возил его по саду, а маман, оставаясь на высокой застеклённой террасе, всегда слышала, где её Евгеша.

«Или, лучше сказать, где ослик», — думал я, слушая его рассказ.

Евгеша служил секретарём общества филателистов и сам собирал марки с детских лет.

У него были большие альбомы, каталоги, справочники; все мальчишки знали его, гордились, если он соглашался с кем-нибудь из них поменяться марками.

Евгеша никогда никуда не уезжал из своего крошечного домика, в котором он жил вместе со своей маман, но многое знал обо всём на свете.

— Правда ли, — спросил он меня, — что ты едешь в Каракол?

— Правда, — ответил я, вскидывая рюкзак на спину.

— Ты пойдёшь дальше Пржевальского! — воскликнул Евгеша, поправляя на моём плече ремни.

Он был взволнован. Как будто речь шла о новой марке.

— Счастливый путь! — сказал Евгеша и пожал мне руку.

Подошёл трамвай.

И я уехал.

И долго ещё видел, стоя на площадке трамвая, одинокого Евгешу, бредущего по жаркой и пустынной улице.

На вокзале я обегал все пути и все платформы, но нигде не мог найти своего поезда.

Оказалось, что я приехал рано и состава ещё не подавали.

Бородатый носильщик в сером фартуке, с металлическим номером у плеча сказал:

— Ничего. Обожди немного, пока все соберутся.

Я хотел ему сказать, что еду один.

Но бородатый носильщик ушёл, а к перрону тихо подкатил состав из зеленых вагонов с закрытыми окнами.

Потянуло дымом от паровоза, послышался скрип тормозов, открылись двери, появились в дверях кондукторы со свёрнутыми разноцветными флажками.

Началась посадка.

У меня был билет в седьмой вагон.

Но пассажиров довольно много, и, главное, много детей.

Когда я подошёл к двери, кондуктор спросил меня:

— Ты с кем едешь?

— Я один еду, — сказал я, протягивая ему билет.

— Отойди в сторонку, — сказал он мне, — и не мешай обществу!

Билет мой он положил отдельно в нагрудный карман своего железнодорожного кителя.

В это время я услышал, как кто-то уверенно сказал:

— Этот парнишка едет с нами!

И на моё плечо легла рука моего неожиданного защитника.

Это был Константин Адамов, гримёр из окружного драматического театра.

Его жена, Антонина, была подругой моей мамы.

— Да, — сказала тётя Тоня, — мы берём его с собой.

— А, это ты? Очень рада, — сказала взрослая дочь тёти Тони.

«Вот и собрались все свои», — подумал я, поднимаясь в вагон.