Я тогда жил на Вологодчине. В Харовском районе. Это родина Василия Белова. Только его родная деревня Тимониха еще на 70 километров дальше. Глушь. Асфальт — жидкий, вологодский. И вдруг в эти края заносит группу АПН. Во главе с Фрицем Капельгяйненом, представителем Кельнского телевидения в Москве. Этот Фриц решил доказать миру, что российские писатели кое-где еще водятся. А тут в одном районе враз два. Эти гости и привезли с собой «Архипелаг ГУЛАГ». Вот теперь, говорю, буду читать. Но месяц или полтора. Вон какая книжища! Что-то перечитаю, к каким-то страницам вернусь. «Хорошо, — согласился один из работников АПН, — через полтора месяца отдадите в Москве».

Вот так. Думаю, достаточно прочитать «Матренин двор» и «Архипелаг ГУЛАГ», чтобы знать масштабы этого труженика- автора.

Я, может быть, и с вами не стал бы беседовать на эту тему, но уже сейчас начинают трепать имя Солженицына, делать его модным. Скоро и вовсе начнется вакханалия. «Солженицын! Солженицын!» Все будут утверждать, что они его друзья верные, защитники.

Я никакой не друг великого писателя и тем более не защитник. Я просто читатель, российский человек, родня ему по Отечеству. И только. Быть может, некоторое моральное право мне дает о нем поговорить то, что я не подписал ни одной строки, ни одного письма против него. Хотя испытывал большой нажим. Надо сказать, что сейчас все немножко смазывается, мутится, и выходит так, будто бы все бежали, в очередь становились, чтобы подписаться против Солженицына.

— Прекрасный способ оправдать свою трусость. Дескать, все так поступали, не я один. Заявил же популярный ныне депутат своим избирателям, что в годы застоя «сидел в дерьме, как все». Все ли?

— Расскажу о человеке, который хоть каким-то образом противостоял этому. Это бывший редактор областной вологодской газеты «Красный Север» Николай Михайлович Цветков, ныне пенсионер. С виду тихий вологодский мужик, немножко замкнутый в себе. Это он способствовал тому, что на каждую вологодскую книжку в областной газете всегда была рецензия и печатали в «Красном Севере» те вещи, которые, извините, в столице даже «Новый мир» не решался брать. В первую голову стихи Николая Рубцова. И вот начинается кампания против Солженицына. Пошли бесконечные звонки. Я как раз болел. У меня легкие больные, а когда добавлю простуды, злой становлюсь. В общем, дошло до того, что одну газету центральную обложил по телефону. Дочка рядом была: «Что, пап, сухари сушить?» Я и на нее накричал. Страшно и стыдно было читать гнусные письма, пусть никто из «подписывателей» не оправдывается сейчас, пусть все, у кого совесть есть, извиняются перед великим русским писателем.

В областной газете тоже появилось, конечно, письмо. В самом конце. Наскребаны подписи. Подписались люди, которым ради красного словца не жалко матери и отца. Но ни одной фамилии писателя вологодского, достойного называться писателем, не было.

Выхожу во двор. Встречаю Цветкова. В одном доме жили. Я в шубе, он в шубе, тоже приболел.

«Я, Николай Михайлович, хотел бы вас поблагодарить за то, что не предложили поставить подпись под гнусным письмом».

Он посмотрел на меня пристально и скорбно и потряс головой. «Виктор Петрович, если бы вы знали, чего мне это стоило!» А его предшественник бегал по Вологде и слушал, где петух кукарекнет. Главная обязанность главного редактора — выявить скармливание зерна на дому, четко проводить хрущевскую линию.

Я считаю, что с выходом «Архипелага ГУЛАГа» и «Красного колеса», которое я, даст Бог, прочитаю, предстанет, наконец, перед советским читателем величайший писатель современности, подвижник духа. Хорошо писать про американскую действительность, живя в Америке. И другое дело — писать про Россию, ее историю, живя в отрыве от нее и сохраняя при этом любовь к Отечеству своему. Ведь «Архипелаг» чем велик? Он весь, почти на тысяче страниц, пронизан самоиронией, которая всегда была свойственна великой русской литературе, и прежде всего гению русской литературы — Гоголю. Автор прежде всего самоироничен. Александр Исаевич себя просто не щадит.

Оставаясь в любви к своей Родине, земле, людям, он в то же время поднимается до трагических, страшных моментов истории нашей. Ведь он обличает не буржуя. Он обличает строй, в котором, извините, не всегда были вожди со стороны. Были и из рабочих, были и выходцы из деревни. До каких же вершин скотства, изуверства и похабщины они порой доходили!

Я, как пишущий человек, хорошо представляю, какие сложные процессы происходят в его работе и в сердце, чтобы остаться на уровне великой, трагической правды. Ему все время приходится вступать в противоречия. Где-то и со своим народом, с его незрелой, запутанной частью, с теми мужиками, что до сих пор искренне верят, будто они строили «светлое будущее» и многого добились.

Весь творческий процесс писателя — это прежде всего процесс внутреннего борения и самоусовершенствования. Вот чего нам многим не удалось — внутренне совершенствоваться. Обвинять в этом пишущую братию, которая не приспосабливалась, нельзя. Потому что внутреннее усовершенствование дается, во-первых, огромным знанием жизни, соприкосновением с большой культурой, беспрестанным чтением хорошей литературы, а не словесной мякины, которой нас перекормили и все время твердили при этом — быть в гуще жизни! Нет. Писатель всегда, если он настоящий писатель, был над жизнью. Всегда немножко впереди, выше. И всегда должен иметь возможность оглянуться назад, осмыслить время. А тот, кто терся в гуще, коловерти, спешил «откликнуться», — ничего путного не сделал.

Как сложно самому художнику, я еще раз подчеркиваю, оставаясь за рубежом, творить. Надо иметь огромное мужество, благородство и культуру внутреннюю культуру, — чтобы подняться над своими обидами. В конце концов из того же он мяса и костей.

Есть у него и прорывы в «Архипелаге», когда уже не может сдержаться, орет, пальцем тычет… Особенно кусок про Крыленко. Но люди теперь сами прочитают, что ж я буду излагать.

«Архипелаг ГУЛАГ» — не только огромное произведение, но и обвинительный приговор жестокому времени и насилию. И нам тоже. Своим терпением мы потрафляли насилию.

Присутствие в мире Александра Исаевича, его работа, его честь были хоть какой-то — слово вот произносили! — путеводной звездой. Ну не звездой, так луной, освещающей нас. Чтобы мы не совсем уж в темные углы-то тыкались, на бревна не натыкались.

Его мужество — мужество командира. Существует такое мужество. Вот наш командир дивизиона был. Тихоголосый, маленький. Владимирский родом. Но, бывало, запаникуют на батарее, замечутся: куда бежать?! А он ничего. И, глядя на него, бойцы успокаивались. Так и присутствие Александра Исаевича. Уж если он в изгнании, преследуемый не только нашими «доблестными борцами», но и всякими репортерами, клеветниками международными, имел мужество много и плодотворно работать! Ведь сейчас мы почти отключены от работы. Болтовней работу заменили. А он не дал себя отключить.

Аскетизм, высочайшее самоотречение, когда человек так поглощен своим творческим трудом, что все земное отпадает. Таким был и Гоголь.

— Солженицын еще не приехал к нам, а уже пошли разговоры, к кому он примкнет, что будет делать и возвращаться ли ему вообще. Пример — интервью писателя В. Конецкого ленинградской молодежной газете в апреле нынешнего года. «Я не знаю, насколько сейчас реальна возможность публикации у нас „Архипелага ГУЛАГа“, и думаю, что совершенно не имеют почвы разговоры о возвращении Солженицына в СССР. Он монархист и прекрасно понимает, что если вернется, то встанет в ряд черносотенцев, ему придется заниматься чистой политикой в очень грязном окружении».

— Во-первых, он старый человек, хоть и подкошенный лагерем, но еще сильный духом. И суетой его уже не заесть. Не то что нас, слабых людей. Во-вторых, он человек верующий, о чем забыл Конецкий. А верующие всегда сосредоточены, всегда в себе, помнят о Боге и о труде своем.

Если Александр Исаевич вернется домой, я буду очень рад. И счастлив буду поклониться ему до земли, что при моей жизни это произошло.