Я бы на месте наших женщин каждый день в работу мужа брал: научись чинить носки. Потому что просто стыдно: мы, мужчины советского героического периода, победившие на всех фронтах всех врагов, и такой пустяк сваливаем на женщин, а для женщины это трудно, это большая работа, и иногда приходится наблюдать наших замечательных советских женщин, которые работают вместе с нами, несут вместе с нами все наше напряжение и наши радости и печали, где-то там по ночам, когда глава семьи спит, чинят носки. Куда это годится? Никуда не годится. А что такое штопать носки? Приятная эта работа. Вы не думайте, что я достиг в этом вопросе совершенства, но я, честно, не ношу носков и ботинок, я ношу сапоги и портянки, но я не эксплуатирую свою жену. И я не дошел еще до того, чтобы купить себе хороший пиджачный костюм, как мне хочется, и чинить носки. Нет, все-таки я еще носков чинить не буду. Я еще не достиг совершенства. Но я ставлю такую задачу.
Мы очень много эксплуатируем женщин. В коммуне я добился, что там не было эксплуатации девушек, а в жизни я не вижу, что этого еще нет. В особенности я задумался над этим вопросом недавно, когда ко мне пришла одна женщина. Ко мне иногда приходят разные люди. Но я никак не мог ожидать такого страдания. Она пришла, сидит и плачет. "Чего вы не плачете?" - "Не могу выносить, как мужчины эксплуатируют женщин". "Кого, вас?" - "Нет, я одинокая". Затем я понял, что у нее есть основания страдать. Это человек большой души, которая от революции ждала настоящего женского освобождения. И она видит, что настоящего женского освобождения нет. Тут пережиток капитализма крепко сидит у нас. Мы его всегда видим, все знаем и все благодушно допускаем, пользуясь чем? Предательски пользуясь тем, что женщины нас любят и хорошо к нам относятся. Предательски эксплуатируем не только работницу-женщину, но и любящего нас человека. Вот какая страшная форма эксплуатации. Это пережиток.
Есть пережитки не только буржуазные в самом своем содержании, есть вытекающие из нашего незнания, нашего неумения, из нашего роста - это уже не пережиток, а недожиток.
Но есть один сорт пережитков, о котором мы меньше всего думаем и который составляет настоящую систему пережитков стороны. Это старая этика, старая система морали, по которой мы жили, наш народ жил тысячу лет, а человечество 2 тысячи лет или больше. Мы закрываем глаза, мы делаем вид, что мы этой старой системы морали не замечаем, что ее нет, а она есть. Не собрание пережитков, не сумма отдельных атавизмов и пережитков, а система традиций, система взглядов, логика. Это христианская этика. Нам кажется, что мы покончили с этим: храмы, батюшки, мифы. Вся догматика христианства очень легко слетела с нашей территории. А вот этическая система представления о поведении, традиции, представления о нравах, об идеалах, поведении у нас еще очень крепко живет и у самых настоящих советских людей, у членов партии, у настоящих большевиков. Этические представления христианства. Я под христианством вовсе не хочу понимать какое-то ортодоксальное христианство со всеми его положительными утверждениями. Я под христианством понимаю все то, что выросло на христианской почве. Я к христианству отношу всю эту европейскую цивилизацию, эту европейскую этику, которая выявляется не только в православном или католике, а и в еврее и магометанине. Вся накопленная двухтысячной историей этическая жизнь классового общества. Это самая страшная груда пережитков.
Среди коммунаров я сначала по неопытности считал главным и самым трудным обьектом своей заботы воров, хулиганов, оскорбителей, насильников, дезорганизаторов. Это характеры, которые ничем не удержишь. Не за что взяться. А потом я понял, как я ошибаюсь. Тот, который грубит, не хочет работать, который стащил у товарища три рубля из-под подушки, это не было самой главной трудностью и не из этого вырастали враги в обществе. А тихоня, который всем нравится, который все сделает, лишний раз на глаза не попадется, никакой дурной мысли не выразит, - у себя в спальне среди 15 товарищей имеет сундук и запирает его на замок.
И это тот характер, над которым мне прежде всего нужно работать, потому что этот тихоня так и проскользнет мимо моих рук, и я не могу ручаться ни за мысли его, ни за поступки. Он и выйдет в жизнь, а я всегда буду ждать: а что он сделает. По отношению к таким тихоням я особенно всегда настороже. Я тряс его изо дня в день, чтобы он почувствовал. Со своей подлой душой - и прикидываться хорошим человеком!
И потом мои коммунары научились бороться с таким характером и на серебрянном блюде подавать его во всей приглядности. И эта корзинка, которую человек запирает на замок, - это страшная вещь. Представьте себе, живут 15 мальчиков. На нашей территории нельзя было ничего запирать, кроме производства. Спальни не имели замков, корзинки не должны были запираться. 90 спален, когда ушли на работу, остаются без охраны. А он один повесил замок. И я знаю, что из такого человек получится, и таких людей ни наказанием, ничем не проберешь. Взорвать нужно его каким-то динамитом. И я 6 лет с таким возился. Все знали, что он "иисусик", что у него добрые глаза, что он по виду как будто очень хороший человек, но ни одному поступку его мы не верили.
И когда он просил, чтобы его командировали в военное училище, нет говорю. Почему? Потому что ты "иисусик".
И наконец, он понял, что нельзя быть "иисусиком". Старался, старался, но своей природы не мог переделать. Ловили его на всякой гадости: то слушок какой-нибудь пустит, то на девочек потихоньку гадость скажет.
Наконец ушел он в один из южных вузов, и я не мог быть спокойным, что из него выйдет человек. И когда он пришел ко мне прощаться, я изменил своему педагогическому такту и сказал: "Сволочью ты был, сволочь есть, и сволочью ты и останешься".
Он приехал потом ко мне в гости и сказал: "Сколько вы со мной возились и ничего со мной поделать не могли, но вот то, что вы мне сказали: сволочью был, сволочью и будешь, - этого я забыть не могу. И сволочью я не буду". И вот этот взрыв: того, что я ему сказал, он забыть не может.
Он не может допустить, чтобы я был прав: и он приехал и говорит: вы ошиблись, не буду сволочью, вы увидите. Я сказал: посмотрим. Вот ты кончаешь вуз, выходишь инженером, и мы посмотрим. А ребята пишут: "Как там Сергей? Мы слышали, что хорошо учится. Не верим". Из другого города писали: "Что с Сергеем? Что-нибудь он уже выкинет". Но его все-таки удалось удержать. А сколько таких, которые промелькнули между рук, с которыми не работали! Вот эти "иисусики" - самые паскудные люди, это христиане, не в смысле религиозном, а в смысле наследия европейской христианской этики во всем ее обьеме.
Сентиментальность, нежная расслабленность, стремление насладиться хорошим поступком, прослезиться от хорошего поступка, не думая, к чему такая сентиментальность - это самый большой цинизм в практической жизни. И эти пережитки остались. Тот добр, тот все прощает, тот чересчур уживчив, тот чересчур нежен. Настоящий советский гражданин понимает, что все эти явления расслабленной этики "добра"#8 противоречат нашему революционному делу, и с этими пережитками мы должны бороться.
Но главная борьба должна идти по выработке норм нашего коммунистического поведения. Близость к практической жизни, к простому здравому смыслу составляет силу нашей коммунистической этики.
И не нужно говорить об идеалах, о совершеннейшей личности, о совершеннейшем поступке, мы должны мыслить всегда прозаически, в пределах практических требований нашего сегодняшнего, завтрашнего дня. И чем ближе мы будем к простой прозаической работе, тем естественнее и совершеннее будут и наши поступки. Я думаю, что не может быть идеальнее совершенства в вопросах этики. Я переживал очень много сложных коллизий в своей педагогической работе как раз в работе совершенства. Возьмем такой простой вопрос: пить воду можно или нельзя? Христианин обязательно скажет: нельзя. Полное воздержание, водка - зло, не пей. И вот этот максиум при всей прочей христианской инструментовке, оон кажется даже близкостоящим к какому-то серьезному требованию. И рядом тут же всепрощение, полная нетребовательность к человеку. И максиум висит в воздухе. В нашей этике не может быть такого максиума. Ничего не может быть свято, если это святое не идет навстречу интересам нашей революции.