Оленушка глядела на него с удивлением: она не понимала того, что говорил он.

– Богу? Как посвятила?

– По обету... обет такой дала, давно, я тогда был еще тахеньким... Батюшку в те поры послал царь с ратными людьми на воровского атамана, на Стеньку Разина...

– А кто твой батюшка? – спросила Оленушка, заинтересованная словами юноши.

– Борятинский-князь, Юрье Микитич...

– Так ты княжич? – спросила изумленная девушка.

– Был княжич, а ноне служка... кошели плету.

Голос у юноши дрогнул... Задрожали и пальцы, которыми он сплетал гибкие нити морской травы.

– Ах, бедненький! – невольно вырвалось сожаление у Оленушки. – Как же это матушка твоя отдала тебя сюда? И не жаль ей было?

– Жаль, да что поделаешь? Богу обещала, коли-деи Бог воротит батюшку из похода жива, так отдам-деи Богу сына... Ну и отдали. Стенька-то уж больно страшен был. Как батюшка ушел из Казани против Стеньки к Симбирскому городу, так мы с матушкой и всей Казанью день и ночь Богу молились.

– Что ж, воротился батюшка?

– Воротился... Стеньку на Москву отвезли и там сказнили, а меня вот сюда...

Слезы невольно брызнули из глаз юноши и полились на его жалкое плетение. Он припал лицом к ладоням и плакал. Оленушка не могла выносить этого и, соскользнув с качелей, стала на колени около плачущего юноши.

– Не плачь, Иринеюшко... не плачь, княжич, – всхлипывала она сама.

Иринеюшка заплакал еще сильнее.

– Княжич, голубчик, не плачь!

И девушка гладила волнистую голову юноши. Тот не унимался, а, напротив, почувствовав ласку, услыхав участные слова, уткнулся лицом в колени и плакал навзрыд, как бы силясь вылить всю размягченную посторонним участием душу. Слезы брызнули и у Оленушки.

– Господи! Да что ж это такое! – всплакалась она, силясь приподнять голову юноши.

Тот продолжал качать головой, как бы от нестерпимой боли, и не переставал плакать. Оленушка припала к нему лицом и обхватила его.

– Княжич мой! Родненький! Не надо! Не надо, миленький! – страстно молила она.

Он приподнял голову, не отнимая мокрых пальцев от лица. Девушка обвилась руками вокруг его шеи, прижалась лицом к его лицу и в забытьи шептала, целуя его руки и щеки: «Милый! Дорогой! Братец мой!»

Она не заметила в этом страстном порыве жалости, как его руки отнялись от лица и обвились вокруг девушки, а горячие губы бессознательно соединились... «Сестрица! Оля моя! Ягодка!» «Братец мой! Княжинька!» – И губы снова сливались, слова замирали...

– Ну, вот! – как бы опомнилась Оленушка, вся красная. – Вот теперь ты не плачешь! Ах, как я рада!.. Знаешь что?

Иринеюшка смотрел на нее молча и, казалось, ничего не понимал.

– Знаешь что? – торопливо, радостно захлебываясь, говорила Оленушка. – Когда ты будешь совсем большой... который тебе год теперь? – спросила она, перебивая себя.

– Шестнадцатый, – машинально отвечал Иринеюшка.

– А мне уже семнадцать, я старше... Так вот, как ты вырастешь совсем большой, так тогда возьми и уйди из монастыря... Да, уйдешь?

Иринеюшка молча покачал головой.

– Отчего же? А?

– Нельзя... Монастырь что гроб.

– Ну, вот еще!.. А то княжич, княжой сын, и кошелки плетет, ах!

И Оленушка звонко и весело расхохоталась. Иринеюшка молча любовался ею. Оленушка вдруг подошла к нему и стала играть его шелковыми волосами.

– Ишь, словно у девочки коса... Ах, как смешно! – болтала она. – Дай я тебе заплету ее и свою ленту вплету в косу, вот и будешь княжна, княженецка дочь, ах!

И она повернула его за плечи и стала плести ему косы. Иринеюшка невольно повиновался шалунье.

Черная коса была вмиг заплетена.

– Вот так-ту... уж какая большая коса-косынька!.. А теперь ленту надоть... – И она выплела алую ярославскую ленту из своей косы и вплела ее в косу Иринеюшке.

– Ах, как хорошо! – Она повернула его к себе лицом. – Ах, какая хорошенькая девочка! Ах, княжецкая дочь!

Иринеюшка не шевелился, он стоял как очарованный.

– Ну, что ж ты молчишь, царевна Несмеяна! – приставала к нему Оленушка. – Ну! Покачай меня.

И она, взяв его за плечи, подвела к качелям:

– На, держи, а я сяду.

Усевшись на дубовое сиденье и ухватившись руками за веревки, она вдруг зачастила тоненьким голоском:

И вдруг весело засмеялась:

– Качай же! Ну! Княженецка дочь, ну, живо!

Иринеюшка повиновался: он качнул ее раз, два, в третий сильнее и отошел в сторону... Оленушка взвилась, весело сверкая глазами...

– Ай да дедушка Протасьюшка! Ай да миленький... Еще, еще, шибче, поддай!

В это время из-за сушил показалась черная скуфейка и острая седая бороденка старца Протасия. При виде смеющегося личика Оленушки старые, запавшие, но все еще плутоватые глазки старца блеснули добротою, и он, не желая испугать ребят и помешать их забаве, снова юркнул за сушилы.

– Еще, еще, миленький княжич! – настаивала Оленушка.

Иринеюшка снова поддал. Размах делался все шире и шире. Оленушка взлетала до самой перекладины. В воздухе раздувался подол ее сарафана да мелькали малиновые черевички да белые икорки в чулочках.

– Душечка! Еще выше! Я хочу, чтобы голова закружилась! – умоляла она.

Иринеюшка, весь пунцовый от натуги, со всего размаху толкал летающую мимо него доску, и Оленушка взвивалась все выше и выше.

– Ох, хорошо! Ох, как хорошо! Еще!

– Будет, страшно...

– Нет, еще! Сердце замирает...

– Упадешь, убьешься.

– Ох, я словно в раю... голова кружится... Ох, ох, падаю... – Она была бледна...

Иринеюшка схватился за доску, но она увлекла его, и он упал на землю. Сила размаха, однако, ослабела. Иринеюшка вскочил с земли и снова ухватился за доску. На этот раз он остановил ее и только хотел помочь Оленушке встать, как она без чувств упала ему на грудь. Он обхватил ее и вместе с нею опустился наземь. Голова ее упала к нему на плечо...

– Оленушка! Что с тобой! Милая!

Она не отвечала. Юноша поднял ее голову и, увидав закрытые глаза девушки, бессознательно припал губами к ее холодным губам...

– Душечка! Оленушка! Ох, Господи! Она умерла! – с ужасом вскричал он, опуская на траву тело девушки.

– Кто умер? Ах! – раздался сзади чей-то испуганный голос.

Иринеюшка вздрогнул, перед ним стоял Спиря-юродивый – бледный, испуганный.

– Что это! Это ты ее! – вскрикнул он не своим голосом. – Что ты с нею сделал?

– Это не я... нет, убей меня Бог, не я... она сама... она высоко качалась...

– Упала? Убилась?

– Нет... сомлела...

Юноша приблизил свое лицо к самому лицу девушки, ломая руки.

– Оленушка! Оленушка!

– Ты убил ее, окаянный, – хрипло проговорил юродивый, становясь на колени. – Ты убил ее!

– ...Нету, нет! Я сама...

Это Оленушка: она открыла глаза и, встретив взгляд наклонившегося к ней Иринеюшки, обвилась руками вокруг его шеи...

– Это не ты, не ты, – я сама... Мне ничего, милый мой княжич!

Приподнявшись немного, она увидела юродивого.

– Дедушка! Миленький! Не сердись, я не убилась... Он, он ничегошеньки не виноват...

Юродивый быстро перекрестил ее, но, увидав ленту в косе у Иринеюшки, невольно улыбнулся и покачал головой.

– Ах вы, дурачки мои, дурачки, и сердиться-ту на вас нельзя... Как есть дети, – пробормотал он и махнул рукой.

Между тем из окна поварни за всем этим давно наблюдали два черных, блестящих глаза. Лицо наблюдавшего подергивалось злорадною улыбкой, а красные мясистые губы шептали: «А! Умеешь целоваться... да еще как, взасос! Ишь, смирена, недотрога! А тут, чу, „миленький, душечка, братец“. То-то!.. Уж жив не буду, а достану тебя, кралю: будешь моя...»