Крон Александр

О первой дружбе, о первой пьесе

Александр Александрович Крон

О первой дружбе, о первой пьесе...

Статья

Свою первую пьесу - "Винтовка № 492116" - я написал в 1929 году, сорок лет назад.

Под словом "первая" я подразумеваю первую, пошедшую на профессиональной сцене. Писал я, конечно, и раньше.

На всех изданиях "Винтовки" стоит посвящение: "Памяти дорогого друга Валентина Кукушкина, комсомольца-драматурга".

Мы начинали вместе.

С Валей Кукушкиным мы были дружны так, как дружат только в юности. Братьев ни у него, ни у меня не было, и мы были ближе, чем братья, ибо братьев по крови не выбирают, а наше братство было добровольным. Зародилось оно еще в годы гражданской войны. И Валя и я были в то время питомцами школы-колонии при Биостанции юных натуралистов в Сокольниках. Биостанция существует и поныне, а школы-колонии больше нет. Колония эта, созданная в самое тяжелое для Советской республики время, была учреждением поистине новаторским; я мог бы многое рассказать о том, что дает формирующемуся сознанию ребенка соприкосновение с живой природой, о быте и нравах колонистов, о нашем самоуправлении и о наших педагогах, но не в этом сейчас моя задача. Скажу только, что увлечение биологией и другими точными науками не только не препятствовало, но, на мой взгляд, способствовало тяге колонистов к литературе и искусству. Ребята запоем читали книги - прозу и стихи, многие пели и рисовали, театром же увлекались почти все.

Билеты в ту пору не составляли проблемы, мы ходили бесплатно. Проблемой были транспорт и обувь. Чтобы добраться до центра города, надо было ехать на двух трамваях, а трамваи ходили редко и были так переполнены, что приходилось с риском для жизни висеть, держась за поручни, или же "ехать на колбасе", то есть прицепившись к вагону сзади и держась за соединительный тормозной шланг. Мы предпочитали ходить пешком. Способ этот был медленнее и утомительнее, зато вернее. Впрочем, у него был еще один существенный недостаток: обувь так и горела. Но выход находился и тут: летом мы отправлялись в театр босиком, неся связанные башмаки на плече, и надевали их только перед окошечком администратора. Были среди нас поклонники Первой студии Художественного театра, но большинство склонялось к Театру Мейерхольда. Вообще большая часть колонистов тяготела к левому искусству, недаром на знамени колонии было нашито, один над другим, три прямоугольника, на которых значилось: "Леф. Дарвинизм. Марксизм". Другими словами - левый фронт в искусстве, дарвинизм в биологии, марксизм в общественной жизни. Слова "ленинизм" тогда еще не было.

Театр Мейерхольда привлекал нас еще и потому, что он был демократичнее, нам больше нравилась обнаженная кирпичная стена в глубине мейерхольдовской сцены, чем заглушающие шаг мягкие студийные половики. В мейерхольдовский театр нас пропускали беспрепятственно и в любом количестве, никто не говорил, что нам рано смотреть "Великодушного рогоносца", никто не обращал внимания на наш деревенский вид, мы находились под высоким покровительством самого Мастера.

Так называли Мейерхольда в театре, так называли его и мы.

Впервые я увидел Всеволода Эмильевича во время одного из таких походов. Не помню почему, но нас не пропускали. Новички, в том числе и я, приуныли, но понаторевшие в театральных делах вожаки решили не сдаваться и требовали Мастера. Спектакль уже начинался, когда он вдруг показался на лестнице. На нем была "униформа" - нечто вроде прозодежды из грубой ткани. Двигался он с удивительной легкостью, каждое его движение поражало. Увидев нас, он сделал знак рукой - пропустить! - и когда мы, счастливые, устремились внутрь театра, кинул вдогонку: "Во втором антракте приходите разговаривать".

Не помню, что мы смотрели в тот вечер. Кажется, "Землю дыбом". По дощатому настилу на сцену въезжали мотоциклы, в зрительный зал был наведен пулемет, артист, игравший кайзера, садился на стоявший посереди сцены большой ночной горшок с императорским гербом. Это нравилось не всем. Некоторые зрители, сидевшие в первых рядах партера, демонстративно пожимали плечами, а когда начиналась пальба, зажимали уши. В первом антракте мы сцепились с кем-то, спросившим: "Неужели вам нравится весь этот балаган?", а во втором, поджав ноги, чинно сидели в кабинете Мастера и изливали ему свои восторги. Впрочем, были у нас и критические замечания:

- Скажите, Всеволод Эмильевич, почему у вас на сцене все такое революционное, а в фойе всё как при старом режиме?

- Ну например?

- Например, буфет. Ходят парочками всякие буржуи. А нашему брату и ткнуться некуда...

- Так что же вы предлагаете?

- А что, если поставить в фойе кобылу и параллельные брусья, чтобы было где поразмяться. Слабо?

Мейерхольд развеселился:

- А что? Это идея.

И параллельные брусья были поставлены. Мы убедились в этом, придя в следующий раз.

Мейерхольду мы с Валькой остались верны навсегда. Ибо нельзя же считать изменой, что мы, посмотрев "Принцессу Брамбиллу", увлеклись красочным, пронизанным музыкой искусством Московского Камерного театра. Искусство Таирова было совсем иным, чем искусство Мейерхольда, но, как видно, наряду с потребностью в суровом публицистически остром зрелище, в наших детских душах жила потребность в сказке, в яркой театральной феерии. Наше увлечение не осталось незамеченным, и на первых порах мы терпели немалые поношения от ортодоксальных мейерхольдовцев. Нас с Валькой звали "комерные", не "камерные", а именно "комерные" - оттенок, придававший прозвищу особую язвительность. Но мы не сдавались, и постепенно у нас появились сторонники, в том числе такие сильные, как Витя Ганшин. Виктор Никонович Ганшин, впоследствии актер и режиссер Камерного театра, был в то время практикантом на Биостанции и пользовался в колонии большим авторитетом, - он хорошо рисовал, писал красками, а в спектаклях нашего драмкружка играл все главные роли. Особенно хорош он был в роли рыбака Геэрта в драме Гейерманса "Гибель "Надежды". Спектакль был самый традиционный, с кулисами и занавесом, чувствовалось влияние спектакля Первой студии МХТ. Младшего брата Баренда играл Валентин, а мне была поручена почти бессловесная роль нищего скрипача, к слову сказать, вполне соответствовавшая моим более чем скромным актерским способностям.

Но в постановках вроде "Гибели "Надежды" могла быть занята лишь незначительная часть желающих играть, а зрительный зал был слишком тесен, чтоб вместить всех желающих смотреть. Ободренные первыми успехами, мы всё решительнее стали подумывать о массовом действе, участниками которого могла быть вся колония, а зрителями - все окрестные школы и даже взрослые рабочие с "Красного богатыря". Для такого спектакля нужна была пьеса совсем особого рода. Весь вопрос был в том, где найти такую пьесу. Ее попросту не существовало.

Выход из положения подсказал наш руководитель Борис Самойлович Перес. Он предложил сочинить эту пьесу своими силами, а поскольку никто из нас в отдельности этого не умел, сочинить ее коллективно. Под руководством Бориса Самойловича была создана авторская группа, куда вошли и мы с Валькой. Пьеса рождалась в яростных спорах. Не возьмусь даже вкратце пересказать ее содержание, помню, что в ней участвовали русские рабочие и английский пролетариат, а также сатирические фигуры капиталистов, в том числе лорд Керосин (намек на Керзона) и мистер Бензин. Называлась пьеса вполне в духе времени: "На красных крыльях круче вверх!"

Спектакль имел огромный успех. Играли пьесу под открытым небом, во дворе колонии, действие развивалось на трех площадках одновременно: капиталисты на балконе, английские рабочие внизу, а советские люди на просторном каменном крыльце главного здания. Публика, среди которой было много взрослых рабочих, сидела на бревнах, бревен не хватило, и многие выстояли весь спектакль на ногах. Через несколько дней спектакль пришлось повторить, на этот раз народу было еще больше, из города приехали представители центральных газет и самый дорогой гость - В.Э.Мейерхольд. "Правда" и "Известия" напечатали о нашем спектакле большие рецензии, и мы с Валькой впервые задумались, не пойти ли нам по театральной линии. Мы прекрасно знали, что никто нас за это не осудит. Далеко не все питомцы Биостанции становились впоследствии натуралистами, и наши руководители справедливо полагали, что полученные в колонии знания полезны для человека любой профессии. Нас беспокоило не это. Обе профессии - и биология и театр казались нам слишком мирными и, так сказать, побочными.