Болотников Сергей

Потогоны

Сергей Болотников

Потогоны

(Соц.трэш.реалистичная драма)

Надо взглянуть правде в лицо - среди писателей нет нормальных людей.

Вл. Сорокин

-Жарко, дядь Михей, - сказал Васька и поежился под шубой. Он был сейчас такой маленький и нескладный, что неминуемо вызвал бы слезу у сидящего рядом. Но нет, никаких слез не выкатилось из-под высохшего века старика. Ни капли. -Терпи, Василий, - сказал Михей, - настоящего человека только так и узнать можно. Беду на него свалить, сквозь горнило пройти заставить. С одной стороны пустить, и ежели с другой выйдет - значит твердость в нем есть. А где твердость, там и толк будет. Васька кивнул, встряхнул мокрыми от пота волосами. Мутная капля пробежала у него по виску и канула вниз, в мощно пахнущие мохнатые дебри шубы. За подслеповатым окошком хаты заунывно выла вьюга, подхватывала с сугробов горсти снега и кидала их в окно, так что стекла вздрагивали. За окном был мороз. А здесь, внутри было жарко, яростно топилась огромная русская печь, в которую дядя Михей не забывал каждые полчаса подкидывать третьпудовые березовые полешки. Огонь выл и ревел, а пламя огненной каракатицей все старалось выползти из трубы и атаковать кружащей ледяной пургой воздух. Жарко было сидящему у широкой лежанки Михею, вот только пот из него не шел. -Терпи, Васька, - повторил старик, - только так, через терпеж да зудеж и можно стать настоящим потогоном. Четыре шубы на лежанке, да пуховое, в городе купленное, толстое одеяло сверху. А под всем этим хламом - Васька, купающийся сейчас в океане собственной влаги. Михей вздохнул, покачал головой - жалко пацана, и хоть сам через это прошел все равно жалко. Отвлечь его может, чем-то? Но Васька сам сообразил, что за разговором время быстрее пойдет: -Дядь Михей? -А? -Расскажи, как ты потогоном стал. -Я то... - усмехнулся старик, поднял сухую, страшно худую руку, всю обтянутую темно коричневой, трескающейся кожей, и вытер ей сухой лоб. Усмехнулся еще раз столько лет прошло, а жест остался и не изгнать его никак из памяти. -Я, Васька, потогоном не просто так стал, от балды. Хотя и так становились, конечно, но это не от ума большого. Уж поверь. А у меня по-другому было. Моя, Васька семейная династия, почитай почти вся из потогонов состоит. Отец мой, Михей Григорич, и дед Григорий Емельяныч - оба потогонами были. И дядька мой Степан Сухотелый, и брат мой двоюродный Егорка - все, все. Долго на жизнь этим трудом зарабатывали, и в деле сем познали мастерство великое. Так что, Вась, как в возраст я вошел, то и разговоров не было, кто и куда мне идти. Положил меня отец под шубу и держал три дня и три ночи, хоть я криком исходил и вырывался. Но это я по дурости да малости вопил. Зато потом как узнал, что три полные шубы пота сдал - враз хворь отошла! И не вернулась больше, потому как потогоны вовсе не болеют. -Ой, - сказал Васька. -Что? -Ничего, мокро как-то. И вверху, и... внизу. Дядь Михей, я кажись того... Михей глянул встревожено, потом рассмеялся - сухо и надтреснуто, словно сломалась ветка на мертвом дереве: -Не... нету того. Просто пота много, вот он вниз и стекает помаленьку. Показалось тебе. -Все равно... как-то мокро. -Терпи. Давай лучше расскажу тебе как раньше было. Мой дед, еще до революции давным-давно, Васька - в потогоны пошел. Жить тогда тяжело было - десятины, оброк, жали село, выжимали из него все соки. Земля родить не успевала, как забирали все тут же. А у дедушки моего - пятеро детей, и пятьдесят килов лишнего веса! Видишь, Васька, жрать нечего, а вес все равно есть. Григорий Емельяныч уж и в город ходил, к дохтуру, хоть тот и цены драл как собака. Дохтур посмотрел и грит - это мол, неправильный обмен веществ. Вот как. И ничего, грит, с этим поделать нельзя. Опечалился дед, вышел, а на пути назад попалась ему на глаза баня. А баню он любил, так что не преминул зайти. А как попарился, заметил там интересную вещь все потеют в бане по-разному. А среди этих разных он - Григорий Емельяныч больше всех. Почему так? И вспомнил дед слова дохтура о лишнем весе. И смекнул - чем больше вес, тем больше пота. Так, дорога его и определилась! Васька легонько кивнул, он потел - шуба впитывала. Огонь кидался на чугунную печную заслонку с гудением. Вьюга выла не хуже. -Немного их было, - продолжил дядя Михей, устремляя мечтательный взгляд в выпирающую темными бревнами потемневшую стену хаты, - потогонов. И доля их была тяжела. Шесть шуб пота в день - вынь да положь! Старались как могли - летом печки топили, да разве дров напасешь, при их то бедноте. Вместе жили - в одной хате, чтобы дрова экономить. И целый день потели, чтобы шубы к вечеру сволочиучетчику сдать. И чтобы время коротать, а делать то нечего совсем было, ни радио ни телевизиров ентих нынешних не было - песни пели. Понятно, свои, потогонские. И откинувшись на колченогом табурете, старик глухо прокашлялся и запел:

На печке шубы истека-али,

Соленой, пахнущей водой,

И маладова-а-а потого-о-она,

Несли с разжиженной башкой... Васька что-то произнес. Михей не расслышал, переспросил. -А правда, что у потогонов мозги разжижаются? - спросил пацан еще раз. -Ну что ты. Ты сам подумай, ну как у живого человека мозги в воду превратятся? -А песня? -А что песня. Песня - эта выдумка. Басня народная - фольклер, вот! Ты лучше голову свою мурой всякой не забывай, а меня слушай. Григорий Емельяныч был мужик головастый, смекалка у него была - дай Бог каждому. Понял, что дров на зиму не хватит, и с котельщиками договорился. Те не слова против не сказали - даже рады были, как ни как компания у них появилась. Так и повелось дальше - котельщики уголь в топки кидают, а потогоны рядом лежат и потеют. И не поверишь, так жарко там было, что вместо положенных шести пропотевших шуб, они семь стали делать. Ну, и понятно, седьмую шубу себе оставляли - на продажу. Так и пошли у дедули моего дела в гору. Семью приодел, хату новую поставил пятистенку, бревно к бревну - заглядение! А главное - лишний вес скинул, словно его и не было. Сухой стал как палка, и тощий как жердь - откуда только пот берется? Стал он хорошо зарабатывать, а уж как люди его уважали! И сейчас приди в то село - вспомнят Григория Емельяныча добрым словом - главного сельского потогона. -А потОм? - спросил Васька, со стороны казалось, что он плачет, но матерый потогон Михей знал - это просто потеют веки. -Потом... потом как обычно - революция, индустриализация, коллективизация. Потогонов в отдельный ряд поставили и приравняли к государственной собственности. Так, что каждый потогон был прямо на вес золота. Благо весу в самом потогоне немного. Правда меньше шуб требовать не стали. Наоборот, все семь стали отбирать так что мой отец уже снова жил в бедноте. Но потогоны народ твердый - как сдавали семь шуб, так и продолжали несмотря на все. Михей замолчал, слушая как трещат сжигаемые поленья. Прикинул сколько дров улетит в трубу за сегодняшний вечер и досадливо крякнул. Ну да, впрочем, ничего, ради такого дела не жалко. -Из всех пятерых детей Григория Емельяныча потогоном стал лишь мой отец, Михейстарший. Так уж получилось - голод, война, разруха, наша профессия как-то отодвинулась, забылась, да и что тут говорить - потеряла в престиже. Кое-кто даже стал говорить, что мол потогоны все лентяи да бездельники. Невелик мол труд - пока другие горб себе надрывают, лежать себе под шубой да потеть. И вот что я скажу тебе племяшка - правды в этих словах ни на грош. Да ты теперь и сам понимаешь - быть потогоном это тяжелый и неблагодарный труд. Ничуть не менее тяжелый, чем, например, например в поле робить. В войну особенно тяжко было. Котельную то нашу разбомбило - полутонка в нее попала и как есть разнесла. Хорошо это в ночь было, когда папаня с остальными в себя приходил. Но нет котельной - нет и тепла, а нет тепла, нет, как понимаешь, и пота! В глаза глянул голод. Да и случилось это, как назло, зимой. В хате топи не топи, а все едино семь шуб не сдашь. Тут то все чуть ласты не склеили. Но не тот человек был мой отец, чтобы так просто сдаться, он в деда пошел - так же смекалистый и головастый мужик. Если, говорит, нельзя до нужного градуса хату нагреть, так самим надо нагреться. Чаи стали гонять, по семь чашек зараз, а как невмоготу становилось, так вскакивали все и начинали по хате скакать - пот вырабатывался, веришь, как из шланга. Сдал отец семь шуб в тот день. И на следующий, и на после следующий, и дальше. Хоть на ногах уже не стоял. Кремень был человек, говорю. А тут и война кончилась, и котельную восстановили, только вместо угля стали топить мазутом. А после войны... -Дядь Михей! - пискнул Васька. -Ну что? - насупился старик. -Я как странно себя чую... У меня словно, словно в голове что-то булькает... -Лежи! - сказал Михей строго, - Если будешь стонать, никакого потогона из тебя не выйдет. Посрамишь честь отца, и деда. Лежи, и не забивай башку. Никто от ентого не помирал еще! Васька затих, испуганный. С шубы капали резко пахнущие капли. Михей неодобрительно покачал головой и подоткнул шубу - пусть впитывается. Примерил на взгляд - надо ли менять. Решил, что пока не надо. -После войны это случилось, - произнес он, - и до женитьбы его на бабке твоей, моей матери Марфе Алексеевне. Денег как не было так и нет. Шуб сдают по семь, и потом они деваются неизвестно куда. Прибыли с этого никакой. А жить то хочется! Пусть не как барин, но хотя бы не впроголодь. И вот собрал как то мой папа остальных потогонов, он у них за главного был, да и говорит, давайте, мол, как тогда бегать будем! Да чаи гонять в котельной. На износ работа, а все ж есть смысл. Ну и напряглись. Бегали прыгали, хоть ноги отваливались, песни пели, чтобы не так тоскливо было. Прыгают, бывало и поют среди котельщиков и поют: