Жмудь Вадим Аркадьевич

Заморочка

Жмудь Вадим Аркадьевич

ЗАМОРОЧКА

Водяной Василий поглядел вдаль и вздохнул.

-- Лес горит. А грозы не было...

Русалка Юлия посмотрела в ту же сторону и пожала плечами.

-- ...Манефа Евлампьевна...

-- Неужто опять не загасила? Сколько я ей раз говорил, мол, бросай ты енту привычку, не доведёт она тебя до добра!

Русалка Юлия сказала:

-- Тяжелая у неё жизнь, потому и курит... Я тоже курю...

И беззвучно ушла под воду.

Поверхность воды мелко пузырилась. Начинался грибной дождь.

-- Не сильно горит ещё - дожжь погасит, - успокоился Василий...

* * *

Софья Павловна поправила роговые очки и сухо сказала:

-- Садись, Иванова, два. Ты так и не поняла, что в данном произведении автор остро бичует привычку курить - кстати, очень полезно было бы задуматься на эту тему многим ученикам из нашей школы, и как это ни прискорбно, девочкам тоже. Писатель выказывает озабоченность сохранностью природных богатств нашей необъятной Родины. Сердце художника болью отзывается о лесном пожаре, возникшем из-за безответственного обращения с огнем на природе. Красной нитью проходит через произведение сострадание к тяжелой доле русской женщины, всю свою жизнь проводящей в трудах и заботах, не имеющей отдыха даже в пожилом возрасте. Тяжелая судьба забытой труженицы леса не может не вызвать сочувствия в сердцах всего прогрессивного человечества. Невольно читатель соотносит скорбную долю женщины мрачной дореволюционной поры и светлый путь строительницы светлого будущего в эпоху победившей демократии. Сердце гражданина свободной страны переполняется гордостью за родное отечество. Вот, примерно, конспект ответа на поставленный вопрос. Разумеется, эти мысли следует развить и подкрепить примерами. Тебе ясно, Иванова? Ладно, на первый раз двойку я в журнал не поставлю. Выучишь урок и ответишь, как полагается.

Софья Павловна захлопнула журнал:

-- А теперь - следующая тема.

* * *

Водяной Василий задумчиво пожевывал листик кувшинки:

-- Почему, зачем они делают из нас нравоучения? Обидно.

Русалка Юлия поправила цветок в волосах и скривила ротик:

-- Это её образ жизни. Пережевывать и выплевывать, разглядывать и снова жевать то, что следует просто скушать, насладившись вкусом и ароматом. Учителя литературы напоминают коров в этом смысле.

-- Дурману, что ль, на неё нагнать?

-- Давай, пробуй.

* * *

Она снова была молодой. Она была восторженной студенткой первого курса филфака, просто красивой девушкой.

-- Софья, я тебя люблю!..

-- Сашенька, родной... То есть... Ты хочешь сказать, что твоя духовная энергия ищет выхода? Разуверившись в поддержке родных, не встретив понимания в среде товарищей по учебе, ты ищешь привязанности в простой и прекрасной душе девушки, с которой свел тебя случай?

-- Софьюшка, я тебе говорю, что ты мне нравишься, - неуверенно произнес Александр.

Не умея выразить словами всей полноты чувств, Александр по-своему просто и прекрасно признался в любви.

-- Да что с тобой? Софья... Ты с кем разговариваешь?

Чувства, которые поначалу Александр расценил как любовь, по сути, были всего лишь проявлением юношеского влечения. Нравственное становление героя привело к тому, что духовная связь между ним и героиней не только не усиливалась, но со временем ослабевала. Наметилась тенденция к разрыву отношений, хотя никто из героев пока ещё этого не ощущал в полной мере.

-- Разрыв? Почему? За что? Софьюшка, я тебя чем-то обидел? Я ничего не понимаю!

Александр перестал понимать Софью, хотя она излагала свои мысли предельно доступно и корректно. По всей видимости, он попросту не желал её слышать, что свидетельствует о том, что его нигилизм переродился в эгоцентризм.

-- Так, значит?.. Я ничего не понимаю... Будто бы я поглупел.

-- Безусловно. Я смотрю в корень наших отношений.

-- Ну, ладно! Раз так - прощай... Ты мне ничего не скажешь? Впрочем, не надо... Прощай.

Финал объяснений между героями свидетельствует о вспыльчивости Александра, а та легкость, с которой он прощается со своей любовью, демонстрирует, что она была неглубокой, поверхностной, эгоистичной.

"Господи, что же я делаю, ведь он уйдет! Какой ужас! Что я такое говорю? Ведь это не мои слова!" - и она проснулась со смешанным чувством тревоги от несбывшейся угрозы и радости от ощущения эфемерности страхов потерять близкого человека. Рядом в постели мирно посапывал пятидесятилетний Александр Андреевич, муж Софьи Павловны.

* * *

-- Да хватит уже, Василий. Теперь будет знать.

-- Погоди, ещё маленько.

* * *

Она снова была молодой, восторженной студенткой.

-- Александр, ты вернулся?!

-- Чуть свет - уж на ногах! и я у ваших ног.

-- Ты так неожиданно уехал... Куда, зачем?

-- Кто путешествует, в деревне кто живет... Ну поцелуйте же. Не ждали? Говорите! Что ж, рады? Нет? В лицо мне посмотрите.

-- Тебе рада, но... Твой тон!.. Приехал - сразу приказанья. "В лицо мне посмотрите"... Вот дела! Ты обо мне не вспоминал? Что не писал? Три года не писал двух слов, и грянул вдруг как с облаков! Что же мне делать? Всю любить, или уж горьки слёзы лить? Да, я удивлена...

-- Удивлены? И только? Вот прием! Ни на волос любви! И между тем я сорок пять часов, глаз мигом не прищуря, верст больше семисот пронесся, - ветер, буря; и растерялся весь, и падал сколько раз - и вот за подвиги награда!

-- Ах, Александр, я вам рада. Но ведь и вас никто и прочь не гнал. Решился, вмиг уехал, не было три года, ни строчки не писал, теперь вот появился, и тотчас упрекать... Ведь и уехал сам по личному решенью, никто из должностных не посылал...

-- Кто служит делу, а не лицам.

-- Какое ж дело, что бросить так свою любовь? И что за дело, чтоб даже не писать? А я ждала и все любила...

-- Положимте, что так. Блажен, кто верует, тепло ему на свете!

-- В твоих словах не вера, а сомненье мне слышится.

-- В семнадцать лет вы расцвели прелестно.

-- В четырнадцать своих, я, стало быть, не так мила была? Не это ли причина тому, что не писал? Ты с кем там был? Ведь взрослый ты мужчина, я чаю, не один ты вековал...

-- А вы? Не влюблены ли вы? Прошу мне дать ответ, без думы, полноте смущаться.

-- Едва пришел, уж дознаваться... Что за допрос? И по какому праву?

-- Дознаться мне нельзя ли, хоть и некстати... Кого вы любите?

-- Ах! Боже мой! Весь свет.

-- Кто более вам мил?

-- Есть многие, родные...

-- Все более меня?

-- Иные.

-- И я чего хочу, когда все решено?

-- Боже, какой зануда! Явился, требует любви. А сам, хоть бы с цветами. Нет, так, в дорожной пыли, примчался зол, суров, и требует, чтобы любили. Чтоб в сердце тотчас дан отчет ему... Ну да, остроты ваши мне были презабавны, когда мне было игры всё и смех. В четырнадцать-то лет других ли мне утех? И я себе внушила, что вас я искренне любила. И первою порой, когда уехали вы, писем я ждала, как высшего блаженства. Вы были образец порядочности, чести и ума. Когда б меня не взяли в жены, я сама решилась бы за вас проситься. Но это юности чистейшая любовь, была она, теперь, пожалуй, нету. Вот вы явились. Те же шутки, всё те же колкости. Вас с тётушкой свести, вы косточки Москве, пожалуй, всей с ней тотчас перемоете своими языками. А сами...

-- Вас оскорбляет мой острый ум?

-- Не вижу я ума в твоих речах, скорей безумство. Ни с кем вы не в ладу, и вам никто не мил. Меня он говорит, что любит, а батюшке он также нагрубил. Он спрашивал, не замуж ли я вам приглянулась, - "Вам что за дело?" Такое говорить отцу! Я это потерплю? Уж, нет. Ступайте прочь.

-- Пойду искать по белу свету, где оскорблённому есть сердцу уголок. Карету мне, карету!

* * *