Дулеб вписал в свой пергамен: "Каждый - это либо тиран, либо - раб. А те, кто посредине, терпят отовсюду".

- Спрашивай, лекарь, - подал наконец голос князь Юрий, - а то уже начал писать, хотя еще и нечего записывать, в этом ты превосходишь даже князя Андрея.

- Записываю мысль, которую грешно было бы забыть.

- Правду сказал философ, что открытие письма ослабило людям память. Можешь начинать, лекарь.

- Тебя зовут Сильвестр, Силька? - спросил у парня Дулеб.

- Да.

- Ты из Киева?

- Из Киева.

- Был монахом в монастыре святого Феодора?

- Послушником.

- Как же ты мог стоять привратником, не имея монашеского сана?

- Не стоял я при воротах.

- Объясни.

- Не стоял, - сказал Силька и метнул туда и сюда своими пытливыми глазами, будучи не в состоянии понять, чего от него добиваются.

- Слыхал, что случилось в Киеве?

- Там много всякого бывает.

- Про смерть князя Игоря, слыхал?

- Почему бы не услышать?

- И что его взяли из монастыря, где ты был, - знаешь?

- Знаю.

- И что ворота были открыты перед толпой - тоже знаешь?

- Э-э, - тотчас же смекнул Силька, куда клонит этот загадочный человек, - ловец из тебя хитрый, да не больно ловкий! Запутать меня хочешь и впутать в сие тяжкое дело, а я не дамся, почему я должен даваться! Ищешь, кто открыл ворота, и бросился ради этого сюда, а это слишком далеко, лекарь, ежели ты и в самом деле лекарь, как тебя называет великий князь Юрий. В Киеве и искал бы! Там все, там игумен Анания и братия вся на месте, если не разбежались после того убийства. Меня ж не трогай. Я не виновен. Не виновен! И не был привратником, и в монашестве не был, а был переписывателем книг при игумене Анании - вот и все, а больше ничего. И не лови меня, лекарь, потому как я тебе не заяц и не перепелка.

- Когда выехал из Киева - скажешь? - спросил Дулеб.

- Почему бы и не сказать, ежели это выпадает именно на тот день, когда был убит князь Игорь.

- Открыл ворота, а потом испугался и бежал в тот самый день?

- Угадал: в тот самый день. Да только ворот не открывал, ибо не был привратником, а день, как ведомо каждому, имеет свое начало, середину и конец, так знай же, что выехал я из Киева не в середине и не в конце дня, а в начале, и не в начале, а на рассвете. И не бежал, не вышел, а выехал верхом на коне, а ты должен бы спросить, откуда у меня конь, если уж хочешь обо всем узнать.

Упоминание про коня обескуражило Дулеба. О конях он как-то не подумал, а тогда в Киеве никто о них не вспоминал, хотя ясно же, что ни у Кузьмы Емца, ни у монашка не могло бы быть коней, - следовательно, они должны были их украсть, чтобы бежать. А где украли? У кого? И почему никто не добивался возвращения коней, почему ни Войтишич, ни игумен не вспоминали про коней?

- Не ты меня спрашиваешь, - сказал Дулеб. - Говоришь, что выехал из Киева на рассвете в пятницу, когда был убит князь Игорь. Чем докажешь сие?

- А на мосту знают. Мост еще был закрыт на ночь, и мы долго стучали в ворота, пока нам открыли. А потом не хотели мы платить мыто, потому что у Кузьмы была гривна княжеская, он показал ее, и нас пропустили, как посланцев к князю Изяславу.

- Кузьма? Про какого Кузьму молвишь?

- А про Емца. Вместе выехали из Киева. Встретились перед мостом, сговорились, вышло, что едем оба в Суздаль.

- И Кузьма был с конем?

- Даже с двумя. Одного взял для поклажи.

- Кто дал тебе коня?

- Игумен Анания.

- Зачем?

- Сказал: поезжай в Суздаль, князю Андрею надобен человек, умелый в письме. Благословил меня в путь. Игумен всегда был добр ко мне. Еще малым забрал меня у отца, обучил письму, книжной премудрости.

- А кто послал сюда Кузьму? Кто дал ему коней, гривну?

- А у него и спроси.

- Где он?

- Где-то у князя Ивана.

- Среди берладников?

- У них.

- Почему ты не поехал с ним туда?

- А что мне там делать? К оружию не приучен. Кузьма копье метает, как никто, а я лишь писалом умею. Завернул к князю Андрею, он принял меня.

- Обещал тебе игумен Анания еще что-нибудь?

- Благословил - и все. Дал серебра на дорогу.

- Игумен Анания - святой человек, и негоже подвергать сомнениям его поступки, - заметил князь Юрий.

- Я уже слыхал про святость игумена, - сказал Дулеб. - Слыхал в Киеве от того самого человека, который убийцами князя Игоря назвал Кузьму Емца и монаха-привратника, бежавшего вместе с Кузьмой после убийства.

- Вранье! - горячо воскликнул Силька. - Никогда не был я привратником и не бежал ни от чего. Все вранье!

- Кто же тот человек? - не обращая внимания на Силькин крик, спросил у Дулеба Долгорукий.

- Воевода Войтишич, ежели знаешь его.

- Знаю.

- Молвлено же было при игумене Анании.

- А игумен? Неужели не сказал, что это неправда? - даже наклонился к Дулебу Силька.

- Сказано же тебе: спрашиваю лишь я, ты отвечаешь мне.

- Хорошо, - улыбнулся Юрий. - Тогда спрошу я, лекарь. Что сказал игумен, услыхав обвинение его привратника в убийстве князя?

- Не был я привратником! - крикнул Силька.

- Помолчи, - махнул на него князь Андрей.

- Я сам спросил игумена, - потер лоб Дулеб, вспоминая весь тот странный, теперь словно бы и вовсе не существенный разговор, - спросил его, почему не сказал о подозрении в убийстве в первый день нашего приезда в Киев. Ведь мы с Иваницей приехали прямо в монастырь святого Феодора и сразу сказали игумену, зачем приехали. Разговор же у Войтишича происходил накануне нашего отъезда из Киева, когда мы уже хотели возвращаться к князю Изяславу ни с чем, ибо в Киеве невозможно было найти виновных, виновен был весь город, а значит - никто.

- И князь Изяслав не вельми бы возрадовался таким твоим вестям, въедливо заметил Долгорукий, - он ждал от тебя вестей иных. Ему хотелось обвинить в братоубийстве Ольговичей и Давыдовичей.

- Никто и слушать не хотел про братоубийство. Ни князь Изяслав, ни воевода Войтишич, ни Анания-игумен.

- А указали тебе на меня? Не поверю в такое.

- На тебя никто не указывал. Это уже я сам, когда узнал, что убийцы бежали к тебе.

- Какие мы убийцы? Что ты говоришь такое, лекарь? Побойся бога! промолвил Силька с таким отчаянием и укоризной, что все невольно взглянули на этого отрока, и каждому стало неловко за этот допрос, за ничем не подкрепленные обвинения, подозрения, за пересказ чьих-то слов, полузабытых, несущественных, быть может, и бессмысленных, но долг довести дело до конца толкал их к новым расспросам, они должны были идти на новые неудобства, между ними не должно было оставаться ничего невыясненного, иначе не могли бы они выйти из этой палаты, хотя и не охраняемые грозной стражей, не удерживаемые никем, кроме высокого долга - установления истины.

- Так что же молвил тогда игумен Анания? - повторил вопрос князь Юрий.

- Он промолчал, а за него сказал Войтишич. Войтишич сказал почти то же самое, что ты, княже. Что игумен святой человек и неприлично ему вмешиваться в грязь и преступность жизни повседневной. К этим словам игумен добавил свои, но не про себя, а про Войтишича. Мол, лишь такой отважный человек, как воевода, имеет мужество говорить обо всем, не скрывая.

- На что Войтишич, наверное, сказал: да будь оно все проклято, засмеялся облегченно князь Юрий, тешась, что мог угадать не только течение той далекой и теперь давнишней уже беседы, но и последовательность выражений, даже отдельные слова.

- Угадал, княже.

Дулеб понимал, что нужно прекратить допрос Сильки, отослать его, ему уже не хотелось теперь искать и Кузьму, он предчувствовал, что тот скажет то же самое, разве лишь, кроме игумена Анании, назовет еще кого-нибудь, но разве же от этого станет легче ему, Дулебу? Не верить этому круглоголовому отроку, в котором не было ничего монашеского, Дулеб почему-то не мог, а поверить - означало тем самым отказаться от своего предположения об участии князя Юрия в киевском убийстве, признать тщетность своего тяжелого путешествия, просить прощения у Долгорукого, а самое главное - и это печальнее всего - придется согласиться с мыслью, что в Киеве существовал (да еще и сейчас существует) какой-то странный заговор, направленный неведомо против кого: то ли против Долгорукого, то ли против Ольговичей, то ли даже против самого Изяслава; к заговору этому причастны игумен Анания, причастны, наверное, и Войтишич, и его люди, но зачем он и почему этим людям нужно было решиться на такое невероятное преступление, как прилюдное убийство князя Игоря, - этого сегодня никто бы еще сказать не мог. Конечно, можно было бы отбросить все сказанное Силькой, обвинить его в неправдивости, свести с Кузьмой и попытаться поймать на неточности, на расхождениях в ответах, - и тогда подтвердятся подозрения Дулеба, и он будет настаивать хотя бы на наказании этих двоих, если не сможет доказать вины самого Долгорукого.